– Вот, – говорю жене, – Лена Каралис! Сейчас будем пить вино и толковать. – Я решил, что симпатичная девушка – шлейф московских похождений старших братьев. По типу моей тайной племянницы.

Жена принесла третий фужер и потеснилась на диване. Она знала, что родственников у меня хватает.

Лена купила в Москве мою книжку и через издательство вычислила адрес. Она работала фельдшером в амбулатории Института международных отношений. А по выходным и праздничным дням ездила руководителем туристических групп. Привезла в Петербург туристов, поселилась в гостинице «Гавань» – в двух шагах от моего дома. Решила навестить.

– Правильно, – говорю, – сделали. – А сам жду продолжения: кого из братьев она упомянет?

– Дмитрий Николаевич, как звали вашего деда?

Я хмыкнул.

– Отца – Николаем Павловичем. Значит, Павлом!

– Нет, по отчеству?

Я позвонил старшей сестре.

– Павел Константинович, – был ответ.

– Все правильно! – хлопнула в ладоши симпатичная однофамилица. – Все сходится!

Что, думаю, елки зеленые, сходится?

– Что, – спрашиваю, – сходится-то?

– А то сходится, что мы нашли, куда делся Константин – третий сын Матиуса Каралиса. По некоторым данным он уехал в Петербург в девятнадцатом веке, и следы его затерялись. А теперь нашлись. Если вашего деда звали Павлом Константиновичем, значит он сын Константина Каралиса и внук Матиуса Каралиса. А вы его праправнук…

Такие вот следопыты заглянули к нам на Рождество. Жена хлопала глазами. Я предложил побыстрее выпить.

Выпили.

Лена открыла сумочку – из нее приятно пахнуло парфюмерией и жвачкой. Достала потертый лист бумаги. Развернула. И я увидел то, что называется генеалогическим древом. Точнее, его последние ветви. Лена сказала, что Матиус Каралис имел поместье в Литве, под Каунасом.

– Замок, что ли? – осторожно уточнил я.

– Может, и замок, – легко согласилась Лена. – У него было трое сыновей: Юзеф, Казимир и Константин. Юзеф остался в Литве, Казимир обосновался в Москве, а Константин исчез в Петербурге. Начальная часть древа, кажется, с семнадцатого века, хранится у тети Регины в Каунасе, правда, на литовском языке. А копия с него – у дяди Гинтариса в Америке.

Вот, думаю, елки-моталки, не врал мой старикан про замок. Может, еще и фамильные драгоценности отыщутся.

Я спросил у Лены, что по-литовски означает фамилия Каралис. По-латышски это, например, «король»…

– И по-литовски «король», – сказала Лена. – Вы как писатель должны знать, что Лев Толстой гордился своей долей литовской крови…

Я сказал, что теперь тоже буду гордиться.

Лена просидела у нас до двенадцати. Она, как дотошливый кадровик, записала все, что я знал о своих ближайших предках, и дополнила карандашиком таблицу. Несколько раз я звонил старшей сестре и выведывал детали родственных отношений.

– Смотри, она может оказаться аферисткой, – волновалась сестра. – Лишнего не болтай…

Я обещал.

Отец Лены приходился мне четвероюродным братом. Если верить той ветке древа, которое я перерисовал. А почему бы и не поверить? Уж больно Лена походила на младшую из моих старших сестер. Условились, что вместе съездим к тете Регине в Каунас.

Я почувствовал себя членом большого семейного клана. Поместье-замок в Литве, дядя Гинтарис в Америке… Может, еще какие родственнички объявятся – отвалят причитающуюся нашей ветви долю. Недаром я всегда проявлял некоторую независимость от толпы: все бегут – я иду не спеша. Все идут, как прогуливаются, – я бегу, как на пожар. Или все лезут в переполненный трамвай, а я на последние деньги останавливаю машину. Может, и впрямь во мне течет доля королевской крови?.. Или это просто дух противоречия, в котором меня обвинили на собрании октябрятской звездочки, когда я сказал, что не хочу, как все, быть космонавтом, а мечтаю стать водолазом?

Я проводил Лену до гостиницы и сдал ее швейцару.

– Вот так, – говорю жене, – наш род имеет древо с семнадцатого века. Скорее всего, я какой-нибудь князь! Прошу называть меня «ваше сиятельство».

Литовским князем я пробыл год. Точнее, с подозрением на диагноз «литовский князь». Не то, чтобы я ходил и все время думал: вот, едрена мать, я – литовский князь; но вспоминал иногда. Несколько раз я звонил в Москву и просил Лену прислать более древнюю часть фамильного древа, но ей было недосуг связаться с тетей Региной в Каунасе – то они с мамой переезжали на новую квартиру, то она готовилась на конкурс красоты, то ее шестеро собачушек, которых она подобрала на улице, приносили щенков, и требовалось раздать разномастное потомство знакомым…

3. Жаркий-жаркий май в Стокгольме

В мае 1993 года я поехал в Стокгольм к своему знакомцу Улле Стейвингу – директору книжного магазина «Интербук». Улле обещал мне встречу с русской диаспорой и десятидневное проживание в гостинице за его счет.

Предполагалось, что подданные шведского короля, говорящие и читающие по-русски, прибегут в книжный магазин на Санкт-Эриксгаттан и будут стоять в очередь, чтобы купить книгу с моим автографом. А потом я расскажу им о современной русской литературе и отвечу на животрепещущие вопросы: «Правда ли, что роман “Тихий Дон” написал не Шолохов?» и «Сколько процентов от прибыли платят рэкетирам?»

В Стокгольме бушевал май. Улле поселил меня в многоэтажной гостинице при Хювюдста-центре, на десятом этаже, в номере 1022 – однокомнатная квартира со всеми удобствами.

Цвела сирень. В соседнем парке скакали по траве серые и черные крольчата. И шведы ездили на велосипедах, усадив в багажники своих шведят в пробковых шлемах и с сосками во рту. И жара стояла такая, что сиденье машины обжигало ноги, когда я в шортах залезал в салон.

Май в Швеции – мертвый сезон. Сплошные праздники. Из десяти дней, отведенных на мое пребывание в Швеции, рабочими оказались только три. Один из них – укороченным. О чем думал Улле Стейвинг, приглашая меня в мае, не знаю.