Сколько написано о золотистом пушке в ложбинке на женской шее, о тонких лодыжках… Есть о чем писать.

Людей полон пляж. Но тихо. Даже дети не вопят, играя в мячик. Листочки едва колыхнутся от ветра – слышно. Это тебе не Чертово озеро под Зеленогорском, где компания, приехавшая на джипе, слышна на другом берегу.

Если бы Катька не строила гримасы, изображая неприятных ей людей, она бы тянула в моем мужском понимании на крепкую четверку. Может, она только со мной, старым пеньком, такая непосредственная? А с ровесниками – сдержанная леди?

И вопрос, как палкой по лбу:

– А жена у тебя хорошая? Не изменяет тебе? – И, не дождавшись ответа: – А ты ей?

Я, после некоторого замешательства:

– Армянское радио на глупые вопросы не отвечает…

– Ну, скажи! – Она лежит на животе и с усмешливой мордочкой пытается заглядывать мне в глаза. – Скажи!

Сколько ей лет? Даже не знаю. Двадцать-двадцать пять? Эксперт в таких вопросах из меня никудышный. Мне сорок четыре. Одним словом, дочка. Лезть к папаше с такими вопросами – нехорошо. О чем я и говорю ей.

– Все писатели и артисты – бабники, я знаю…

Она дразнит. Я не поддаюсь. Закуриваю неторопливо. Солнце припекает спину.

– Ты только что курил!

– Я волнуюсь.

– Никогда бы не вышла замуж за артиста, какой бы красивый он ни был. А почему ты разволновался?

– В три – студенты. В четыре – Димитриус.

Я и правда волнуюсь.

– О чем мне с этими студентами-славистами говорить? И на каком языке?

– Они с преподавателем придут. По-русски понимать должны. Не поймут – переведу. По-английски можешь говорить. Только не зэкай, когда произносишь определенный артикль. Не «зэ», а глухое «дэ». «Дэ»…

– Тоже мне англичанка! С этим «зэ» меня все, кому не лень, достают. А если меня так в школе научили? Я английский язык в студеном городе Кандалакша изучать начал. На берегу Белого моря. Слышала про такое? Я там четыре года прожил, и английский язык преподавала учительница немецкого. Другой иностранки в школе не было.

– Зэ тэйбл! – хихикает Катька. – Зэ кар! А почему ты в Кандалакше жил?

– Отец себе пенсию северную зарабатывал, – говорю. – Газету редактировал. Я же не смеюсь, когда ты вместо «дурак» говоришь «турак», а вместо «хороший бар» – «кароший пар»… Оставь мой английский в покое. Старую собаку не научишь новым фокусам.

Хвать меня кулаком по спине!

Я же говорил: все эстонки – сущие ангелы. Она, наверное, собаку на свой счет отнесла. Может, она по-русски вообще через слово понимает.

Я сказал, что не усматриваю причин панибратства с мужчиной, который вдвое старше этой рыжей, хоть и симпатичной – тут я через плечо оглядел ее от макушки до лодыжек – свиристелки.

– А что такое «свиристелки»?

– Это которые все время «сю-сю-сю», и все им по фигу, – пояснил я. – Не серьезные такие девочки. – И стал одеваться.

– Ага! Я – рыжая «сю-сю-сю»! Ты у меня еще получишь!

– Я сказал: «рыжая симпатичная»… А не просто «сю-сю-сю».

Слышала бы жена эти разговоры.

6. За литературную державу обидно

Встреча со студентами началась комкано. Их было шесть человек вместе с преподавательницей: все худые, скрюченные, железные очки, светлые волосики. Катька организовала стулья, и мы сели полукругом. Блокнотики, авторучки. Преподавательницу звали Мика. Это я быстро запомнил – у нас в гараже была рыжая собака Мики, дежурила со мной по ночам.

Рыжая Мика включила диктофон и задала первый вопрос: «Сколько книг вы имеете, которые написал?»

Я начал свежо и оригинально – с того, что любой писатель всю жизнь пишет одну книгу. Сколько бы, дескать, наименований книг не числилось в активе писателя, книга всегда одна – она слепок, калька с его жизни. Бумага, как известно, прозрачна, и мысли автора о добре и зле, жизни и смерти, любви и ненависти, верности и предательстве – всегда просвечивают сквозь листы его книг. Автор может прятаться за масками своих героев, но свои взгляды на жизнь он не может спрятать от читателя. Свежо, оригинально, ничего не скажешь.

– Возьмем «Трех мушкетеров» Александра Дюма… Я, надеюсь, все читали эту книгу?

Ожидаемых кивков не последовало. Катька стояла за прилавком и делала мне страшные глаза.

– Быстро говорю? – прервался я.

– Нет-нет, хорошо, – кивнула Мика. – Продолжай. Все правильно. В Швеция бумага очень тонкая, у нас плохо издают классику…

Верзила-студент чпокнул жестяной кружечкой пепси и отхлебнул из банки. На него осуждающе покосились. Он виновато втянул голову в плечи и улыбнулся мне – жарко!