По-видимому, вожак – самой безобразной наружности даже по меркам полуразложившегося существа, – сделал шаг вперед, в сердце кольца, сомкнувшегося вокруг несчастного Шиперо, и навис над последним в некоем подобии поклона. Пасть мертвеца, объятого истым пламенем, разинулась до немыслимых размеров, обнажив гнилые зубы и осклизлый язык. Из недр глотки вырвался истошный хрип, и сотни голосов его сородичей подхватили предсмертную песнь, устремив пустые глазницы к эмпирею 11 .

Оставались какие-то мгновения до полного обморока, когда Лойд, поборов мучительный приступ тошноты, кинулся прочь. Не заботясь о том, чтобы не сбить кого-либо с ног, архивариус мчался сквозь мутные тени, попутно морщась от топивших глаза слез. Творящийся наяву кошмар обездвижил остатки рассудка. В мире, куда он угодил против собственной воли, не действовали земные законы. Даже воздух здесь мог быть опасным для жизни, ведь он не имел запаха. А единственным звуком, что распознал слух старика, было загробное шипение толпы нежити.

Все эти наблюдения никак не характеризовали природный порядок, к которому привык Лойд. Его обуревали самые мрачные мысли: как скоро настигнет смерть его измученную душу, какой она будет и от чьей руки.

Всякий человек, должно быть, представляет себе собственный конец, и предпочтительнее всего умереть так, как задумано. Мы не принимаем решения о том, кем родиться, но приятных сердцу дум о том, кем и как нам окончить свое путешествие, последней нашей радости у нас не отнять. Вот и Лойд, намереваясь когда-то предаться вечности, грезил сделать это не по воле несчастного случая, а уснув в своей мягкой постели.

Постель – вся жизнь сосредоточена вокруг ее светлости. В ней человек рождается, в ней же впервые постигает радости семейной жизни, в ней и бессонные ночи страданий проводит, и умирать посему тоже полагается в объятиях этой родной сердцу колыбели.

Однако рок распорядился иначе: постели своей Шиперо не помнил, да и возвращение к прежней жизни мнилось самообманом. Так оно, ровным счетом, и было. И теперь вопрос смерти предстал пред Шиперо в новом свете: раз выпало ему найти конец свой вдали от дома, то пусть он хоть погибнет не напрасно. Что значило это «не напрасно», рассуждать было преждевременно, но решение это вдохнуло в него еще крупицу воли к жизни.

Между тем тяжелый галоп старика сменился пешим ходом – до сих пор ровное плато уступило место крутому подъему, за которым виднелось большое нагромождение скал. «Не грех бы раздобыть хоть пригоршню воды», – воздел Шиперо утомленное лицо к медному небу. Как вдруг в двух шагах от него, вдоль каменного шва меж гранитными валунами, заплясали отблески серебра. Герой наш рысью кинулся к источнику сияния, небрежным движением расчистил поверхность земли от туманного настила и обомлел: прямо из-под каменной толщи наружу сочилась густая, сродни ликеру, перламутровая жидкость. Опустившись на колени, Шиперо припал к источаемому ей пару, и в нос ударил свежий аромат сосновой смолы.

– Что же ты такое есть? – озабоченно пробормотал старик.

Жидкость, явно выталкиваемая на поверхность неким подземным хранилищем, не торопилась разливаться по окрестности, а словно варилась в своей обители, местами бурля и вспучиваясь серебристыми пузырями. Это показалось Лойду абсурдным, ведь испарение по ощущениям было холодным – гораздо более холодным, чем сам воздух в округе. Соблазн исследовать явление поближе, однако же, восторжествовал, и Лойд окунул палец в тягучее вещество. То оказалось ледяным и тут же, чего вовсе не могло быть, соприкоснувшись с теплым телом, растеклось по морщинистой ладони прозрачным каскадом. Лойд от неожиданности отпрянул и уставился на блестящие следы, оставленные субстанцией неизвестных свойств. В горле неприятно засаднило, жажда одерживала победу. Чтобы опробовать то, что он собирался сделать, пришлось облизнуть палец. Едва губы коснулись белесого налета, кончик языка затопил сладковатый маслянистый вкус, не сопоставимый ни с чем, что Лойду доводилось отведывать прежде. Словно нектар из всех цветов мира, собранный руками искушенных травниц, он вызвал волну дрожи и помрачил разум старика. Как чумной, тот в нетерпении голодном застонал и, бросившись к природной чаше, впился в ее медвяные воды.

Нипочем человеку, чье существо содрогается от смертельной жажды, предостерегающие легенды о проделках ядовитых источников. Тот, чьи разум и тело в довольстве, не способен судить об одолении снедающего внутреннего жара, обрекающего жертву на танталовы муки 12 . Так и Лойд, сбившись со счету дней от голода и жажды, не выстоял пред натиском нужды и кинулся в блаженный омут.

Вдоволь насытился герой наш живительной влагой, и тогда только способность здраво мыслить вернулась к нему, а павший дух воспрял. Что источник был необычным, Лойд понял сразу, но наслаждение, охватившее его и вернувшее изнывающую плоть к жизни, не желало отпускать. Умом трезвый, он никак не находил силы перестать жадно пить, а между тем дышать становилось все тяжелее. Борясь с тошнотой и прокусив себе губу в нескольких местах в попытке сомкнуть рот, он поднатужился и одной ногой сумел опереться на ступню. Оставалось найти опору для рук и оттолкнуться, что есть силы, от земли. Наряду с его неусыпными стараниями содержимое источника, который он вопреки себе продолжал осушать, раздалось кругами и побагровело в цвет крови, теперь напоминая зловещее варево в адском котле. Вкус сменился на солоноватую горечь, а освежающая прохлада обратилась дерущим ротовую полость кипятком.

Шиперо, обезумевший от ужаса, прощался с жизнью. Имеет ли право на спасение кровопийца, застрявший жалом в теле невидимой жертвы? Но Лойд не был кровопийцей – он и был жертвой, по воле судьбы, как и многие до него, обманутой коварным инстинктом. Он пил, стиснув челюсти, и метался по кромке кровавого месива, покуда лицо его не стало погружаться вглубь, затягиваемое клокочущим водоворотом. Мощь, с которой недра земли утаскивали его в свое логово, казалось, без труда была способна сорвать кожу с лица, продолжи он протестовать. Тело, обессилев, обмякло, и тотчас горячие тиски смертельного поцелуя разомкнулись, высвободив обожженное лицо старика хлесткой пощечиной.