Шрифт:
Татауров натянул рубашку, заправил её в брюки и зашагал из угла в угол.
— Ишь, как тигра забегал, ха–ха–ха! — рассмеялся Никита.
— Не тигра, а тигр, — равнодушно поправил его Коверзнев.
А Татауров обхватил Никиту, сжал железным кольцом и неожиданно положил на лопатки.
Отдуваясь, отряхивая опилки, Никита сказал удивлённо:
— Ну, брат, и хватка! Так меня один Вахтуров сжимал… Я же тебе говорил! Говорил? Нет?
— Говорил, — согласился Татауров и поглядел на Коверзнева.
Тот наполовину сполз с кресла — почти улёгся, загородил ногами двери. Глядя сквозь густые клубы дыма, сказал:
— Вот это другой коленкор, — потом затянулся, выпустил дым: «Пф–пф–пф» — и пошутил грустно:
— Ты этак и в чемпионы мира выйдешь.
Хмелея от коверзневских слов, понимая, что так и должно быть, Татауров неуклюже перешагнул через его ноги, вышел в кухню и там, над тазом, окатил свою голову холодной водой.
Отфыркиваясь, он поглядел в открытые двери на Коверзнева. Хотелось, чтобы тот ещё похвалил его и повторил свои слова.
Всё в таком же возбуждении Татауров вошёл в комнату, споткнувшись о ноги Коверзнева, ткнул Никиту в живот, переставил стул, распахнул створки окна, высунулся наружу, вдыхая запах смородины. Покосившись на Коверзнева, сказал:
— Ишь, какое солнце, растуды твою…
Коверзнев ничего не ответил. Курил, уставившись в потолок.
Тогда Татауров напомнил:
— А извозчик–то вас ждёт… Денег не жалеете.
— Ругаешься ты, Иван, отменно. Такому матерщиннику позавидовал бы не только Даль, но и сам Бодуэн де Куртенэ, который составил дополнительный том словаря… Пф–пф–пф… А деньги — тлен. Не в деньгах счастье.
Татаурову хотелось возражать горячо и много, но, как обычно, он не мог найти подходящих слов. Он сел на подоконник, загородил спиной свет, в волнении сжал пальцы. На гвоздике висел веер, он снял его, начал теребить перья.
Повернувшись к Никите, Коверзнев спросил кратко:
— Нинин?
— Она оставила.
— Пф–пф–пф-пф…
Татауров помахал веером в возбуждённое лицо.
— Пф–пф–пф-пф…
Татауров продолжал обмахиваться.
И тогда Коверзнев неожиданно рассердился:
— Повесь на место!
Выбил трубку о чугунную каслинскую пепельницу, проследил за тем, как Татауров выполнил его приказание, и попрощался с борцами.
26
Через несколько дней в цирке арбитр многозначительно сказал Коверзневу:
— Вас просил заглянуть господин директор.
— Чинизелли?
Арбитр высокомерно посмотрел на него и ничего не ответил.
Не зная, чем объяснить неожиданное волнение, Коверзнев поднялся наверх.
Отстраняя горничную, сам Чипионе Чинизелли, прихрамывая, шёл навстречу.
Шёлковый чёрный цилиндр на его голове смутил Коверзнева: любому артисту было известно, если «господин директор» надел цилиндр — значит, он гневается.
Но тот любезно улыбался, говоря:
— Господин Коверзнев, рад видеть вас у себя.
Костистая крепкая рука сжала руку Коверзнева.
Кланяясь ниже чем бы следовало, Коверзнев сказал почтительно:
— Тронут вашим вниманием.
Когда поднял голову, Чинизелли всё так же улыбался. Кончики воротника упруги и девственно белы. Дымится настоящая гаванна, хотя в руках зачем–то держит портсигар. Искусственный глаз смотрит печально.
Грум–карлик выглядывает из–за его спины; на поводке два фокстерьера.
Руки у Коверзнева сами вытянулись по швам.
Чинизелли, побарабанив пальцами по портсигару, сказал:
— Очень, очень хороши ваши очерки о Сарафанникове.
Радость заполнила Коверзневу грудь. Сам «цирковой бог»
похвалил его очерки.
— Я очень рад, Сципион Гаэтанович, что они вам нравятся.
— По стилю они стоят на голову выше всего, что до сих пор писалось о борцах. Отточены великолепно.
— Очень рад, — поклонился Коверзнев.
— Отточены великолепно, — задумчиво повторил Чинизелли. — Справедливо вчера заметил Алексей Сергеевич Суворин, что они сделали бы честь «Новому времени»… В самом деле, почему вы их публикуете в журналах? «Новое время» куда более тиражное и читаемое издание.
«Ну, в черносотенной газете, положим, я печататься не буду», — подумал Коверзнев, а вслух сказал:
— Знаете, влюблён в журналы. Свой открыть мечтаю.
— Да, хорошие очерки, хорошие, — снова похвалил «господин директор», словно ему больше нечего было сказать.