Шрифт:
И он ушёл, так же, как несколько дней назад.
— Что с ним? — спросил Верзилин, взволнованно расхаживая по комнате.
— Вы чудак, Ефим, — задумчиво сказала Нина.
Он не понял — почему чудак.
Глаза ему раскрыл совершенно неожиданный случай.
Два дня спустя, как обычно, без стука открыв дверь в комнату Нины, Ефим Николаевич оказался свидетелем следующей картины. Нина сидела, забившись в угол глубокого дивана, сутуло кутаясь в большой пушистый платок. Коверзнев стоял перед ней на коленях, что–то горячо говорил ей, ловил её ладони. Она отстранялась от него, прижимаясь к податливой спинке дивана, покрытого персидским ковром, прятала руки под платок.
Всё это Верзилин успел рассмотреть в одно мгновенье.
— Никогда! Слышишь, Коверзнев, никогда! — горячо произнесла Нина и встретилась глазами с Верзилиным.
Он смущённо кашлянул.
Коверзнев круто повернулся. Поднявшись, отряхнул колени, сказал, паясничая:
— У вас редкий дар, Ефим Николаевич… попадать в неловкое положение.
— Перестань! — резко одёрнула его Нина.
Не зная, что сказать, Верзилин глупо потёр руки.
27
Ресторан «Вена», где собирались артисты, художники и писатели, был набит битком.
За столиком Коверзнева сидели незнакомые люди. С ненавистью глядя на них, он опрокидывал в рот стакан за стаканом. Нашли время говорить об искусстве! Весь мир рушится, как они не могут этого понять! Была у него одна радость — Нина, но пришёл этот борец, и он потерял её. А он ещё так расписывал ей Верзилина. На свою шею. Вот возьму и выплесну вам вино в лицо…
Один из незнакомцев испуганно покосился на сжатый в побелевшей руке Коверзнева стакан. Не спуская с него взгляда, продолжал разговор:
— Собинов в роли Лоэнгрина…
— К чёрту Собинова! — проскрипел зубами Коверзнев.
Он ожидал, что его одёрнут — напрашивался на ссору.
Но из глубины зала раздался радостный голос:
— Валерьян Палыч! Душка! Рад видеть тебя!
Между столиками пробирался Леонид Арнольдович Безак — известный художник.
— Только что вернулся из Неаполя… Какие этюды — голова кругом идёт!.. Восстановленная улица Помпеи… Колоссально!..
Он остервенело потряс Коверзневу руку:
— Сейчас — ко мне! По пятницам у меня журфиксы. Все — свои… А кого мы ждём!..
Он наклонился и шепнул на ухо имя модного поэта.
Не дав Коверзневу вымолвить и слова, он подхватил его под руку, потащил на улицу.
— Извозчик! До Пушкарской!.. Ты не можешь представить, как я рад, — говорил он, взбираясь в экипаж. — Едва приехал, сын мне под нос твои опусы о Сарафанникове… Умоляет познакомить… Жена тоже, дочки тоже… Все влюблены в борцов… Не отстают от моды… «Збышко — ах, Лурих — ах, Аберг — ах», — Леонид Арнольдович передразнил кого–то. — Я, признаться, прочёл с удовольствием… По стилю — отточены… По материалу — всех обскакал, новую звезду открыл… Ха–ха–ха… Ну и сделал ты имечко Сарафанникову!.. Одно слово — работа на совесть… У меня сын все журналы изрезал — все твои опусы в альбом наклеил… Вот будут рады, что я тебя привезу!.. Дочки — не знаю как, а сын тебе будет больше рад, чем поэту… Это уж точно!..
Коверзнев вздохнул. Сказал под цокот копыт:
— Разговоров много. Редакторы рвут с руками… Читателям… тоже нравится. По крайней мере — большинству.
— Ясно! Чего скромничать, — Леонид Арнольдович натянул ему на нос соломенную шляпу.
— Да нет. Есть такие, которым и не нравится, — сказал угрюмо Коверзнев, водворяя шляпу на место.
— Завистники, — безапелляционно отрезал Леонид Арнольдович, — Наплюй.
«Что ж, — подумал Коверзнев. — Он правильно подвёл итог. Просто Верзилин оказался хуже, чем я думал… Впрочем, чего не сделаешь из–за любви… Однако я-то о нём Нине слова не сказал?.. А он? И ты, Брут?..»
— Да, ты прав.
— Э-э, душка, мы, делающие искусство, всегда живём среди завистников.
«И опять прав», — растроганно подумал Коверзнев.
— Ты знаешь, — сказал Леонид Арнольдович, — как мне отказали когда–то в заграничной командировке после окончания академии?
— Ну, как же… А у меня был случай, анонимное письмо на книгу «Русские борцы» послали…
— А у меня…
— Нет, ты послушай, у меня опять…
Так они разговаривали всю дорогу, дёргая друг друга за галстук, размахивая руками.
Лифт не работал.
Поднимаясь по широкой лестнице, тускло освещённой через цветные квадраты стёкол, Коверзнев спросил себя: «А я не пьян? Может, поэтому и подпеваю ему?» Он оттолкнулся от перил, прошёл двадцать ступеней и, не покачнувшись, на двадцать первой попридержался за стену, но, решив, что это случайно, уверил себя: «Не пьян», и прошептал: «А Верзилин — интриган. Недаром старый Джимухадзе не любил его».
Коверзнев был встречен как желанный гость.
Сын Леонида Арнольдовича, красивый юноша с тонкими чертами лица, очень похожий на мать, забросал его вопросами, девицы–гимназистки не спускали с журналиста глаз, сама Александра Францевна высказала восхищение его статьями.