К этим двум проблемам, точнее – к двум аспектам по существу единой проблемы можно подойти и с другой позиции.

Известно, что на грамматику литературного языка вполне допустимо воздействовать, что нисколько не противоречит объективности существования языка, объективности его развития. К сожалению, многие лингвисты, в том числе и такие крупные ученые, как А. Мартине, считают, что понятие объективный и понятие подверженный воздействию несовместимы [264] . Между тем, как показывает история самых разнообразных языков, эти понятия лишь внешне кажутся несовместимыми. По существу же они лишь обогащают друг друга: развиваясь по вполне объективным законам, литературный язык в процессе своего функционирования вместе с тем «обрабатывается», совершенствуется, его категории дифференцируются, уточняются в соответствии с нуждами людей.

В истории русского литературного языка можно выделить, например, конец XVIII и первую треть XIX в., когда грамматика подверглась особенно заметному, сознательному воздействию со стороны ряда выдающихся писателей и прежде всего – со стороны Пушкина. В истории английского языка обращает на себя внимание XVI столетие с его многочисленными грамматическими трактатами, а на рубеже следующего столетия – с текстами Шекспира. Знатоки истории итальянской культуры считают, что в Италии язык сыграл решающую роль в развитии самосознания итальянского народа, причем этот процесс проходил в разные эпохи, в частности, в эпоху Данте (XIV в.) и в эпоху Л. Мандзони (XIX в.). Влияние выдающихся писателей на литературный язык, в том числе и на нормы его грамматики, было во всех перечисленных случаях весьма значительным.

До начала XIX столетия никто из крупных европейских писателей не сомневался, что на язык и его нормы люди могут воздействовать. Менялось лишь представление о том, кaк понимать характер подобного воздействия. Ситуация изменилась в 20-е годы прошлого столетия. Открытие сравнительно-исторического метода и фонетических знаков, не имеющих исключений (как тогда думали), создавало впечатление, что языки функционируют и развиваются совершенно механически. Человек оказывался в стороне от подобных процессов.

Такое убеждение осложнялось, однако, тем, что в эту же эпоху широкое романтическое движение в странах Западной Европы с его культом индивидуального начала и индивидуального творчества противоречило лингвистическим представлениям о будто бы чисто механических законах развития языка. Во второй половине прошлого века эту последнюю точку зрения попытались усилить младограмматики, исследовавшие прежде всего внешние формы языка. Об этом же думают и ортодоксальные структуралисты нашей эпохи, подчеркивающие автономный характер языка, якобы совсем не зависящий от мыслей и чувств людей, говорящих на нем.

Иную картину обрисовывают те современные филологи, которые связывают язык с культурой народа в широком смысле и у которых язык выступает прежде всего как средство общения людей, как средство передачи их мыслей и чувств, намерений и переживаний, убеждений и пожеланий. В такой концепции понятие объективности существования языка и понятия воздействия на язык, прежде всего на его литературную норму, выступают не как контрадикторные понятия, а как понятия, взаимно обогащающие друг друга. Язык оказывается не в изоляции от человека. Язык выступает как органическая часть самого человека во всей его социальной обусловленности.

Когда говорят о связи языка с действительностью, то обычно, как мы уже знаем, все сводят к лексике, точнее – к новым и старым словам. Отдельные слова умирают, становятся архаичными, другие возникают, становятся новыми. На этом чаще всего и ставится точка. Подобное представление о большой, сложной, важной проблеме «язык и действительность» нельзя не признать наивным. Разумеется, лексика показательна. Но, как я стремился демонстрировать, весь язык прямо или косвенно связан с действительностью. Трудность проблемы, однако, в том, что все мы, филологи, еще недостаточно научились подобную связь обнаруживать и тщательно исследовать.

Зная, что в определенном конкретном языке имеется единственное число в грамматике, еще нельзя утверждать, сколько «чисел» ему противостоит. Если же в конкретном языке имеется двойственное число, можно с уверенностью сказать, что в этом языке существует и единственное, и множественное числа. В первом же случае никто не ошибется, предположив, что одно число, как самостоятельная грамматическая категория бытовать не может: ему должно быть что-то противопоставлено. В таких примерах обычно усматривают лишь нежесткость системы любого живого языка [265] . На мой взгляд, здесь важно и другое: как грамматика языка «откликается» на представления, которые имеются в мышлении. Трудность проблемы в том, что на подобные разграничения, подсказанные связью языка с мышлением и с действительностью, разные языки дают разные ответы. Но исследование подобных «ответов» представляет большой теоретический интерес.

Уже тот факт, что в европейских языках противопоставление единственного и множественного чисел приобретает в самой грамматике большее значение, чем противопоставление, например, единственного и двойственного (где оно имеется) чисел, обнаруживает связь грамматики через посредство мышления с реальной действительностью. Первое противопоставление оказывается семантически важнее и универсальнее сравнительно со вторым противопоставлением.

С подобной связью языка и действительности в наше время стало модным не считаться [266] . Об этом нельзя не сожалеть. Что только не делается, например, чтобы доказать, будто между грамматической категорией времени в европейских языках и категорией времени, которой люди оперируют в жизни, нет никакой связи. Между тем при всей специфике понятия времени в грамматике в отличие от понятия времени в жизни между ними, разумеется, имеются глубокие и разнообразные контакты.