Гуляли они также и по центральным улицам, на виду у изумленной богемной молодежи и у всей прочей публики, ломавшей себе голову вопросом, как такая благородная дама отдается в руки какого-то, никому не известного, заезжего молодого проходимца, который за свою жизнь не сумел еще продать ни одной из своих картин.

Тетя Аграфена, окончательно покончив с неловкостью свойственной новому знакомству, решилась наконец представить юношу Пабло своим подругам, Марии Леонидовне, Марии Евгеньевне, Дарье, сестрам Коробейниковым и всем остальным какие у нее были.

Мария Леонидовна, известная своей страстной натурой и огненно-рыжим цветом волос, без промедления обратилась к художнику с просьбой нарисовать ее обнаженной, как и тетушку Аграфену, на что юноша Пабло охотно согласился, поскольку Мария Леонидовна была ослепительно красива, хотя, на самом деле, тихие да скромные прелести тети Аграфены были ему куда больше по душе. Сама тетя Аграфена, несомненно, сильно ревновала из-за всей этой истории с рисованием обнаженной Марии Леонидовны, но при этом внешне она не подала и виду, держалась с обычной для себя иронией, оставалась холодна и безразлична ко всему. На мой вопрос мама не сказала мне по этому поводу ни да ни нет.

Мария Евгеньевна была девственно милой, нежной и застенчивой грешницей. Она ни о чем на стала просить художника, но Пикассо сразу заметил ее, поскольку у нее был совершенный, готический овал лица, особенно прекрасный в обрамлении волнистых волос, и сам предложил ей написать ее портрет по грудь. Как-нибудь потом я расскажу, что вышло дальше из затеи с этим портретом.

Дарья, наименее красивая и наиболее близкая из тетиных подружек, заявила наотрез, что этот Пикассо обычный жулик и что она не согласилась бы позировать молодому мужчине будь она даже мертвой. Теперь то я понимаю, что и у самого Пикассо тоже не было никакого интереса рисовать уродин.

Относительно сестер Коробейниковых, их было трое: одна — толстая, замужняя и всезнающая, вторая — взбалмошная, покинутая ее мужем моряком, и третья — совсем еще девочка, которую все звали Сашей, прелестная в своей полноте и полная своими прелестями. Она была идеальной музой для Пикассо, женщиной кубизма в избытке, в самом цвете молодости, и потом, какие могут быть сомнения, что Пикассо использовал ее образ в своем полотне "Сеньориты из Авиньона", навсегда засвидетельствовавшем рождение кубизма, моделями для которого служили мои тетушки, их подруги и родственницы, хотя ошибочно принято считать, что на картине нарисованы Барселонские проститутки.

Достаточно всего только раз взглянуть на это полотно, теперь уже легендарное, чтобы сразу увидеть, что таких изящных обнаженных тел никогда не встретишь у куртизанок Барселоны, они присущи только благородным девушкам северной столицы. И потом, я вам сейчас скажу, как все это было.

Никогда мне не узнать спала или нет моя тетя Аграфена с Пикассо, которого теперь считают величайшим гением современности наравне с Эйнштейном. Кстати сказать, оба они носили подштаники, которые являются своего рода униформой для гениев. Теперь мне очень бы хотелось, чтобы моя тетя воспользовалась Пикассо, но, я не могу добавить этот славный эпизод в паноплию достижений нашей семьи, поскольку, к сожалению, здесь ничего нельзя утверждать с достоверностью.

Таким образом, сегодня на многих полотнах кисти Пикассо, раннего периода, да и впоследствии, я нахожу у обнаженных женщин формы Саши Коробейниковой, пусть в искаженном кубизмом виде и явно увеличенные в размерах. Не осмелюсь утверждать с полной уверенностью, что это точно она, отчасти потому, что это не имеет никакого значения, ведь Пикассо специально выбирал себе модель для того что бы разрушить ее и впоследствии совсем забыть о ней.

Пикассо с тетей Аграфеной, влюбленной парочкой гуляли по старому Петербургу, что он очень любил, и Пикассо делал зарисовки на Дворцовой площади, на Марсовом поле, на площади у Казанского собора и на набережной Мойки.

— Тебе нравится Александрийская колонна, Пабло? — спрашивала тетушка Аграфена.

— Да, мне она нравится.

— Наши авангардисты находят ее вид избитым и устаревшим.

— Как раз этим она и хороша.

Те самые «Сеньориты из Авиньон», теперь уже легендарные, собрались как-то все вместе вечером в компании молодого Пабло в кафе на Итальянской улице — в нашем местном Латинском квартале.

— Он скоро начнет лысеть.

— Но его лысина будет чрезвычайно мило выглядеть.

— Он гений.

— Он соблазнитель.

Именно поэтому с тех самых пор я называю моих тетушек и их подружек Авиньонскими барышнями. То было счастливое время, яркое и скоротечное, когда все они, в радости или в гневе, порхали вокруг Пабло Пикассо, неудачника и революционера, фанатично влюбленного в живопись, и еще настоящего мачо, воплотившего в себе всю силу и достоинство мужского пола. Я вспоминаю этот период моей жизни исключительно в розовых и в голубых тонах. У Пикассо на картинах в мальчике, одетом в костюм арлекина, я вижу самого себя. Понимаю, что это не так, но кто знает, может быть что-то и закралось в его творчество от моего тогдашнего детского взгляда, от моего благоговейного замирания перед мастером и от моей детской невинности.