– Что-то не так? – услышал он в наушнике голос Изабель Лакост, чуть более высокий, чем обычно. – Она собирается начинать?

Шум за занавесом усилился.

– Oui, – сказал он, потом обратился к Робинсон: – Если вы не возражаете, вам лучше всего приступать. Вас кто-нибудь представит?

Он огляделся. В закулисье не было никого, кроме мадам Шнайдер и звукооператора. Он пережил мгновение паники, когда подумал, что делать это придется ему.

И может быть, чтобы заставить Робинсон выйти на сцену и угомонить забурлившую толпу, он и в самом деле сделает это.

Профессор Робинсон посмотрела в сторону дверей, потом сказала:

– Нет, я выйду одна. Представлять не нужно. Эти люди знают, кто я такая. – Она улыбнулась. – Уж не могу сказать, к добру это или к худу.

«Она ждет кого-то, – понял Гамаш. – Поэтому и медлит. Надеется, что кто-то придет».

Кого-то, кто в данный момент, возможно, прячется, не отвечает на ее звонки.

– Удачи. У тебя все будет хорошо, Эбби Мария, – сказала Дебби и засияла улыбкой, глядя на подругу.

Хотя это и были слова поддержки, они, казалось, задели профессора. Возможно, подумал Гамаш, она убеждена, что пожелание удачи только повредит ей.

Многие ученые отличались крайней суеверностью. Как и копы, если уж на то пошло.

– Пожалуйста, идемте со мной, – сказал он и направился к просвету в тяжелом занавесе. – Я видел запись вашей последней лекции. Мы здесь ничего подобного не допустим. Если увидите, что публика выходит из-под контроля, вы должны будете ее успокоить. Если ваши слова не подействуют, на сцену выйду я, повторю требование и предупрежу слушателей, что, если они не будут вести себя корректно, лекция прекратится.

– Я понимаю, старший инспектор. Поверьте мне, я тоже не хочу повторения.

– Правда?

– Да. Если бы вы не только смотрели, но и слушали мое выступление, вам стало бы ясно, что я не проповедую насилие. Напротив. Я выступаю за исцеление. К несчастью, некоторые люди выворачивают мои слова и мысли наизнанку.

Ее заявление было таким возмутительным, таким фальшивым, что он несколько мгновений просто смотрел на нее. Арман Гамаш всем сердцем хотел возразить ей. Но ни время, ни место не располагали к дискуссиям, к тому же это выходило за рамки его обязанностей.

А в настоящий момент его обязанности заключались в том, чтобы все пришедшие на лекцию вышли отсюда в прежнем состоянии, то есть без какого-либо ущерба для себя. Впрочем, он опасался, что в полной мере осуществить это не удастся. Многие уйдут с некоторыми идеями, внедренными в голову. С идеями-сорняками в трещине, ослабляющей фундамент.

– Инспектор Бовуар, как там, у дверей?

– Началась толкотня, когда мы объявили, что больше внутрь никто не войдет, – сообщил Бовуар. – Но теперь все успокоилось.

– Bon, merci [25] . Мы вот-вот начинаем.

Бовуар отключил микрофон и посмотрел на закрытые двери. Он чувствовал, всем существом ощущал, что не должен делать этого. Однако знал, что сделает.

Он обратился к полицейскому рядом с ним:

– Ты остаешься здесь старшим.

– Сэр?

– Я иду внутрь.

Старший инспектор Гамаш смотрел на Эбигейл Робинсон – она сделала глубокий вдох, собралась.

Он видел, как то же самое делали спортсмены перед прыжком с вышки: становились на платформе спиной к воде так, чтобы пятки чуть выступали за край, поднимали руки вверх.

За мгновение до невероятного полета. Миг, после которого наступает необратимость.

Именно это делал и он сам, когда стоял у закрытых дверей. Поднимал сжатую в кулак руку. Он медлил, даря семейству в доме последнюю секунду мира. Перед падением.

А потом костяшки его пальцев стучали по дереву.

«С прискорбием сообщаю вам…»

Эбигейл Робинсон сделала глубокий вдох и вышла на сцену.

Арман Гамаш сделал глубокий вдох и позволил ей выйти.

Реакция последовала незамедлительно и была настолько ошеломляющей, что Гамаша чуть не отбросило назад.

Он слышал рев и выкрики и раньше. Сидя на трибуне хоккейного поля, на котором играли «Абс». Или во время финальной игры на Кубок Грея [26] . На концертах, когда группа наконец появлялась на сцене.

Но на эту сцену вышел исполнитель совсем иного толка.

Гамаш выглянул за занавес.

Возможно, причиной тому была плотность толпы, хотя он, проявляя осторожность, занизил вместимость помещения. Может быть, дело было в акустических особенностях бывшего спортивного зала. Так или иначе, шум казался гораздо более громким, чем могут производить пять сотен людей.