К тому времени полицейские были уже готовы к выходу: они успели принять душ и переодеться в теплую одежду. Арман нашел ярко-красный кашемировый шарф, повязал его на шею и заправил концы под куртку для лучшей защиты от пронизывающего холода.

Ночь выдалась невероятно ясная, на небе горели звезды.

Стояла необычная тишина. Все замерло. Мир погрузился в покой.

Единственным звуком был ритмический хруст снега под ногами, когда они шагали по дороге мимо церкви Святого Томаса, мимо Нового леса. Туда, где светился одинокий огонек. К старому дому Хадли на вершине холма.

«Это похоже на маяк, – подумал Гамаш. – На путеводную звезду».

Вот только маяк предупреждал о мелководьях, о подводных камнях. Не показывал конец пути. Гамаш знал: ни один моряк не направил бы на маяк свое судно, а они с каждым шагом приближались к цели.

Войдя в дом, они сразу увидели агента – она сидела в холле на стуле с прямой спинкой, придерживая коробку, стоявшую у нее на коленях.

– Агент Лавинь, верно? – сказал старший инспектор.

– Oui, patron. – Она так быстро встала, что коробка чуть не упала на пол.

Когда инспектор Лакост приняла у нее посылку, молодая женщина обратилась к Гамашу:

– Если не возражаете… – В руке она держала бланк расписки о получении.

Бовуар сжал губы и сделал себе заметку на память: угостить агента Лавинь чашкой кофе. Если не за здравый смысл, то за отвагу.

Лавинь ушла с бланком, подписанным Арманом Гамашем. А вещдоки остались у них.

Поставив коробку на стол в оперативном штабе, Бовуар раздал латексные перчатки. Гамаш надел их, пытаясь скрыть, что к горлу у него подступает тошнота, – так случалось всегда, потому что от запаха латекса на него накатывали воспоминания.

Лакост взяла телефон, чтобы снять происходящее на видео.

Сорвав печать, Бовуар начал доставать содержимое, называя каждый предмет. И тот сразу помещался в пакет, на который приклеивалась бирка.

Последние три вещдока Жан Ги положил на стол.

– Четыре поздравительные открытки.

Изабель открыла их:

– Поздравления Эбигейл с днем рождения, первая – на шестнадцать лет, последняя – на девятнадцать. Все подписаны: «С любовью, Дебби». Таким образом, мы точно знаем, когда между ними случился разлад.

– Вскоре после смерти Марии, – кивнул Гамаш.

– Вот фотография, – сказал Бовуар.

Он покрутил фото в руках, увидел аккуратную надпись: «Последняя». Она была сделана тем же почерком, что и предсмертное письмо.

На дне коробки остался единственный предмет.

– Ежедневник, – произнес Бовуар под запись.

Но все понимали, что перед ними нечто гораздо большее.

Бовуар взглянул на имя и год, написанные на первой странице, и протянул ежедневник старшему инспектору Гамашу:

– Он принадлежал Полу Робинсону.

Гамаш закрыл на мгновение глаза, выдохнул. До этого момента он думал: «Может быть», – но пока Жан Ги не произнес последней фразы, никакой уверенности у него не было.

– И год смерти Марии? – спросила Изабель.

– Non, – ответил Жан Ги. – Год его смерти.

Арман сел, надел очки, открыл ежедневник.

– Дебби Шнайдер нашла его, когда они просматривали вещи Робинсона, – сказала Изабель.

– Всего несколько недель назад. – Арман поднял взгляд. – Oui. Я думаю, это и стало катализатором.

Изабель и Жан Ги встали с обеих сторон от Гамаша и склонились над столом, когда он открыл ежедневник на дне смерти Пола Робинсона.

– Чистая страница, – вздохнула Изабель.

Несмотря на разочарование, она понимала: вряд ли Робинсону нужно было напоминать себе, что на этот день намечено самоубийство.

– Я думаю, когда Дебби нашла ежедневник, фотография, – Гамаш поднял фото, – лежала на этой странице. Тут даже видно, что приклеилась частичка глянцевого покрытия. Мы отправим это в лабораторию.

Арман принялся листать страницы дальше. Все они были пусты.

Тогда он начал листать обратно. Одна страница. Две. Вот запись. Последняя.

«Письмо Колетт. Копия».

Вот оно. Такое обыденное. Не слово «письмо», а другое слово.

– «Копия». – Арман кивнул. – Ты произносила это слово, Изабель. Ты даже сделала копию. – Он посмотрел на сканер. – Сделала копию письма. Отчего же и ему не поступить так же? Это меня беспокоило. Все пишут о Поле Робинсоне как о дотошном ученом. Разве мог он не снять копию со столь важного документа?