А Гамаш все так же хранил молчание.

Жан Ги чуть было опять не сорвался в крик, он собирался потребовать, чтобы его немедленно выпустили из-за стола, но взглянул на старшего инспектора и увидел слезы на его глазах.

– Что с ними такое? – спросила Хания Дауд.

Кроме нее, никто не смотрел в ту сторону.

– Ничего, – сказала Клара. – Просто у них был трудный день.

– Вот как. – Хания узнала более крупного мужчину – старшего копа, она видела его сегодня в новостях. – Почему вы их не любите? Что они вам сделали?

– Ничего, – ответила Рут.

– И все же, наверное, они что-то натворили. Когда они вошли, вы показали так. – Хания выставила средний палец. – Кажется, это означает «идите в жопу».

Мирна удивленно вскинула брови.

– А еще это жест обожания, – пояснила Рут. – Если тебе вручат Нобелевскую премию, ты можешь начать свою речь с этого.

Хания Дауд улыбнулась, продолжая сверлить старуху жестким взглядом. Потом перевела его на полицейских.

– Они агрессивны. Не владеют собой. И наверняка вооружены. – Она огляделась. – Не думаю, что мне здесь нравится.

Жан Ги опустил голову и закрыл лицо руками, пытаясь подавить рыдания.

Арман внешне оставался спокойным, хотя морщинки в уголках его глаз были влажными от слез.

Он достал чистый платок, толкнул его по столешнице в сторону Бовуара, а сам промокнул глаза салфеткой.

Наконец, вытерев лицо и высморкавшись, отец Идолы посмотрел на ее деда.

Но прежде чем Жан Ги успел заговорить, Арман сказал:

– Я прошу прощения. Ты прав. Теперь все в твоей жизни связано с Идолой и Оноре. Я должен был понять это. Прости меня. Я не должен был ставить тебя на этот пост. Я совершил ошибку.

В самой ситуации, созданной Эбигейл Робинсон, было что-то, пробуждавшее в людях худшее. Но что? Хотя Гамаш теперь стоял перед собственной неудобной правдой.

Профессор Робинсон обнажала ярость, хотя и не творила ее. Страх. И да, вероятно, даже трусость, которую люди скрывали. Она являла собой некую генетическую мутацию, провоцирующую болезни, которые обычно не проявляют себя.

Она действовала как катализатор. Но потенциал, болезнь уже существовали.

И теперь Эбигейл Робинсон путешествовала по всей стране, по всему миру в Интернете, своей сухой статистикой пробуждая в людях самые глубокие страхи, негодование. Отчаяние и надежды.

Жан Ги опустил глаза и, словно в коматозном состоянии, уперся неподвижным взглядом в руины лимонного пирога с безе.

– Что? – прошептал Арман, чувствуя, что Жан Ги выговорился не полностью. – Мне можешь сказать.

– Бремя. Я назвал собственную дочку бременем. – Он поднял опухшие глаза на Армана. – И…

Арман ждал.

– И именно это я имел в виду. – Он бормотал все тише, а последних слов было почти не разобрать.

Теперь в его глазах стояла мольба. Слезный крик о помощи. Арман протянул руку над столом, ухватил запястье Жана Ги.

– Ничего, – произнес он тихо. – Продолжай.

Жан Ги ничего не сказал, он сидел с приоткрытым ртом, часто дышал.

Арман ждал, его пальцы лежали на рукаве свитера Жана Ги.

– Я… – начал было Жан Ги, но замолчал, чтобы взять себя в руки. – Боюсь, но в чем-то… в глубине души я согласен с ней. В том, что касается абортов… Я ее ненавижу! – Он выпалил это на одном дыхании и посмотрел на Гамаша: какова будет реакция на такое заявление?

Ему ответил задумчивый взгляд тестя. Печальный.

– Продолжай, – почти прошептал Арман.

– Она говорит теми словами, которые и мне приходили в голову. Выражает то, что я пережил. Я иногда жалею, что никто, к примеру доктор какой-нибудь, не сказал нам, что аборт необходим. Что у нас нет выбора. Чтобы мы с Анни не чувствовали себя виноватыми, приняв такое решение. Чтобы жизнь была… нормальной. Господи, – Жан Ги снова закрыл лицо руками, – помоги мне.

И только когда Жан Ги опустил руки, Арман заговорил.

– И почему же вы не решились?

– На что?

– Не решились на аборт? Вам сказали, что у плода синдром Дауна, на самом раннем этапе беременности. Вы вполне могли это сделать.

Жан Ги, который ничуть не боялся этого вопроса, этого разговора, вздохнул с непомерным облегчением. Та темень, что окутала его сердце, была извлечена на свет. И Гамаш не отпрянул от него с отвращением, а вел себя так, словно то, о чем говорил Жан Ги, было хоть и мучительным, но совершенно естественным.

И возможно, Жан Ги начал думать, что так оно и есть.