Возвратился Сергей Васильевич из Петербурга в хорошем настроении, полный энергии, желания заниматься и сочинять.

В укладе жизни нашей семьи в Красненьком строгий режим уживался с самой неограниченной свободой. Происходило это потому, что определенное время существовало только для трапез и чаепитий, все остальное время каждый мог проводить как хотел.

Утренний кофе и завтрак подавали от восьми с половиной до десяти часов утра. Ровно в час обедали. Послеобеденный чай пили обыкновенно в саду в пять часов вечера, а ужинали в восемь с половиной, иногда и позже, в зависимости от нашего возвращения с прогулок.

Для плодотворной работы такой точный режим дня был необходим Сергею Васильевичу, как воздух. Он строго распределял часы занятий и отдыха, и малейшее отступление выбивало его из колеи.

Для друзей, которые летом должны были у нас отдохнуть и поправиться, существовало правило: рано утром, сейчас же после дойки коров, выпивать большую кружку теплого парного молока. Это считалось полезным для здоровья, и Сергей Васильевич без возражений подчинялся такому режиму. Часов в пять утра его будили, в полусне он выпивал молоко и продолжал прерванный сон. К утреннему завтраку он приходил очень пунктуально, без всякого зова.

Ровно в восемь с половиной часов раздавались его шаги по коридору; появлялась его высокая фигура, всегда в светлой ситцевой русской рубашке и высоких сапогах, а за ним с важным видом следовал Левко. Сергей Васильевич никогда не разрешал ему подходить к столу и строго говорил:

– Левко, на место!

И Левко покорно усаживался в отдаленном углу столовой.

За завтраком время проходило в разговорах, но ровно в девять часов Сергей Васильевич, опять обращаясь к Левко, говорил:

– Ну, Левко, теперь пойдем работать, – и уходил в свои комнаты, откуда сейчас же раздавались звуки рояля.

От девяти до одиннадцати часов он упражнялся на фортепиано. Играл он гаммы – в двойных терциях, секстах, октавах, арпеджио в разных комбинациях, упражнения, начиная с медленного темпа и кончая быстрым. Играл он также учебные этюды, а затем переходил к этюдам Шопена, из которых ежедневно учил этюды в двойных терциях, секстах, октавах, и заканчивал свои занятия всегда c-moll'ным этюдом. Этюды Шопена тоже играл в медленном и в быстром темпе.

Затем наступала тишина. Очевидно, от одиннадцати часов и до обеда он занимался композицией. Никто никогда его об этом не спрашивал. Иногда он что-то наигрывал, и чувствовалось, что он сочиняет.

У меня в комнате стоял мой собственный инструмент фабрики Беккер, на котором я занималась, а для Сергея Васильевича отец мой выписал из Воронежа инструмент напрокат [164] .

Сергей Васильевич просил взять пианино с модератором, очевидно, вспоминая обстановку в Ивановке. Инструмента с модератором в Воронеже не оказалось, а может быть, просто владелец магазина, узнав, что рояль предназначался для Рахманинова и желая угодить ему, прислал огромный концертный рояль фабрики Шредера, на котором в Воронеже обыкновенно играли в концертах заезжие знаменитости.

В первый момент размеры рояля, а главное, отсутствие модератора несколько разочаровали Сергея Васильевича, но вскоре убедившись, что в своих комнатах он может себя чувствовать, как на необитаемом острове, и что никто не прислушивается к тому, что он играет, он привык к инструменту и, сочиняя, играл на нем свободно, не стараясь умерить звучность. В то время, когда он, по-видимому, сочинял, старались даже не проходить по дорожке мимо его окон.

Вот эта обстановка полной свободы, ощущение совершенной изолированности от окружающих во время творчества, мне кажется, очень благотворно подействовали на него, потому что в Красненьком Сергей Васильевич работал чрезвычайно продуктивно. Но об этом я расскажу в дальнейшем, а пока вернусь к тому, как мы проводили время. Ровно в час дня Сергей Васильевич кончал занятия и выходил из своих комнат. Обед подавали очень пунктуально. Отец мой, которого часто задерживали дела, не допускал, чтобы его ждали хоть пять минут, и всегда говорил: «Семеро одного не ждут».

После обеда обыкновенно мы расходились не сразу, а переходили в библиотеку, в которой стоял огромный четырехугольный стол, за ним хватало мест для всех. Занимался каждый чем хотел. Сергей Васильевич или читал, или раскладывал пасьянс; это занятие он в часы отдыха очень любил, говорил, что оно успокаивает нервы. Раскладывал он всегда один и тот же пасьянс в десять карт, который сам называл «семейным рахманиновским» – так у нас за ним и осталось это название. Пасьянс этот требовал большой площади и как раз умещался на раскладном столике, который Сергей Васильевич очень любил.

У меня есть несколько снимков, где он снят за этим столиком, который сохранился в моей квартире до сих пор и тоже в нашей семье получил название «рахманиновского».

Посидев некоторое время вместе, все понемногу расходились по своим комнатам, чтобы переждать самую сильную жару. Когда жара часам к пяти спадала, начинали сходиться к послеобеденному чаю. Пили его, как говорилось, в саду, под окнами моей комнаты, где в то время была уже тень.

В промежутке между обедом и чаем Сергей Васильевич читал, писал письма, может быть, и работал, но с пяти часов начинался полный отдых.