Условия жизни в Ивановке и в Красненьком были совершенно противоположные. Там – огромное общество, у нас – очень маленькая семья; там – два перенаселенных дома, у нас – огромный дом, в котором наша семья совсем терялась, а состояла она из моих родителей, брата, меня и тети – старшей сестры моей матери, которая всю жизнь прожила у нас. Брат мой в 1899 году окончил естественный факультет Московского университета, а 1900 и 1901 годы был студентом Петровской (ныне Тимирязевской) академии. Оба года были связаны с практикой, так что он лето в Красненьком проводил не целиком.

Прошло два года после неудачного исполнения Глазуновым в Петербурге Первой симфонии Рахманинова, которое он очень мучительно и долго переживал. Однако время смягчает остроту самых тяжелых переживаний. Так случилось и с Сергеем Васильевичем.

К началу 1899 года вместе с улучшением здоровья явилась потребность и в творчестве, и в исполнительстве, без которых он не мыслил себе жизни.

Причиной, благотворно отразившейся на состоянии его нервов, поднявшей бодрость духа, было и приглашение Лондонского филармонического общества выступить в одном из весенних концертов 1899 года в зале Queen’s Hall [161] в качестве композитора, пианиста и дирижера. Это была первая поездка Рахманинова за границу. Концерт состоялся 20 апреля (по новому стилю).

Лето 1899 года Сергей Васильевич впервые целиком проводил в нашей семье, в имении Красненькое. Приехал он к нам в начале мая и вскоре получил от устроителя его лондонского концерта письмо с вложением вырезок из сорока газет, отозвавшихся на этот концерт. Но нам, конечно, хотелось узнать о концерте как можно больше подробностей прежде всего от самого Сергея Васильевича. Он же не любил говорить о себе и был малообщителен, в особенности когда дело касалось его успехов, и скорее склонен был их преуменьшать, чем преувеличивать. Тем не менее он должен был признать, что публика принимала его великолепно. Это подтвердили и полученные вырезки из газет, почти в каждой из которых говорилось о шумном успехе у публики Сергея Васильевича. Но зато армия музыкальных критиков далека была от безоговорочного признания Рахманинова.

У меня сохранились рецензии из английских газет и журналов в переводе на русский язык. Эти переводы я делала по просьбе Сергея Васильевича. Перечитывая рецензии, убеждаешься в том, что нередко критики впадали в противоречия. После нескольких поощрительных фраз высказываются такие отрицательные суждения, которые сводят на нет все похвалы.

Например, признают, что «фантазия «Утес» блещет и сверкает звуками», но отмечается «бедность тем». Считая русских композиторов «мастерами инструментовки» и находя «фантазию «Утес» типично русским произведением, полным славянского огня и страсти», критики указывают на слабость формы, изрекают, что «как и надо было ожидать, принимая во внимание национальность композитора, туман изображен в музыке, как настоящее кораблекрушение», а «слезы» покинутого утеса иллюстрируются страшным громом».

В общем, критика фантазии «Утес» на страницах некоторых лондонских газет и журналов носила прямо курьезный характер и превращалась в своего рода анекдотическую полемику. Так, поводом к полемике, возникшей между двумя музыкальными критиками, Джоном Хартом и Верноном Блакбирном на страницах Pall Mall Gazette, послужила ранее опубликованная статья Блакбирна, резко критиковавшая Рахманинова (статья, к сожалению, не вошла в число присланных рецензий). О содержании ее мы узнаем из ответной статьи Джона Харта, который взял под защиту Рахманинова. Он пишет, обращаясь к редактору Pall Mall Gazette: «Критик, который старается осмеять сочинение, идет по неправильному пути, и эпитеты, которые он употребляет под видом критики, характеризуют как его самого, так и его рецензии. Критик филармонического концерта, состоявшегося в среду, к моему удивлению, не удержался от вышеуказанных недостатков…

…Он (то есть Блакбирн. – Е.Ж.) говорит, что в поэме Лермонтова «Утес», под впечатлением которой Рахманинов написал свою E-dur’ную фантазию и английский перевод которой, сделанный с немецкого Беннетом, был помещен в программе, облако является якобы доказательством известных законов равновесия тел днем и ночью. Никогда ни Лермонтов, ни немецкий переводчик, ни г. Беннет не написали бы такой глупости.

Облако описывается как в поэме, так и в немецком и английском переводах совсем не в состоянии покоя, а улетающим вверх.

Может быть, ваш музыкальный критик не в состоянии понять самых основных законов физики, а именно, что облако ночью находится в более низких слоях атмосферы, а утром поднимается выше вследствие испарения, которое вызывается теплотой солнца.

Сказать же, как ваш критик, что ни один другой композитор не стал бы черпать своих мыслей и вдохновения из такой поэмы, – значит отказать чудному сочинению Рахманинова в беспристрастной критике, которая всегда встречается на страницах вашей уважаемой газеты».

Больше всего задело Блакбирна то, что Джон Харт усомнился в его знании элементарных законов физики. В своем ответе он старается доказать, что по всем спорным вопросам он придерживается с Хартом одного мнения, но делает это очень неубедительно.

Полемика, может быть, и не заслужила того, чтобы на ней так подробно останавливаться, но мне хотелось показать, как много пустых разговоров, никакого отношения к музыке не имеющих, вели музыкальные лондонские критики того времени, вместо того чтобы обсуждать проблемы искусства.