«Милейшая и добрейшая Елена Юльевна!

Надеюсь, Вы получили письмо Сонечки о квартире Прибытковых. Лично мне кажется, что Вам ничего более подходящего и лучшего не найти. Да и люди милые! Впрочем, Вы их почти не увидите, за исключением хозяина, который будет изредка наезжать. Наташа мне сказала, что Вы решите вопрос этот теперь, пока Алексей Влад [имирович] в Москве. Пожалуйста, о решении вашем в ту или другую сторону уведомите поскорее сами Аркадия Юрьевича по адресу: Петроград. Петроградская сторона. Широкая ул., 20.

Всем Вашим кланяюсь. Вам целую ручки.

Ваш С. Р.

18 мая 1915 г.»

Педагогическая деятельность Сергея Васильевича никогда не привлекала, он относился к ней более чем равнодушно. Известно, что Сергей Васильевич не любил давать уроки, и делать это после окончания консерватории вынуждала его материальная необеспеченность. Обыкновенно это были случайные, недолговременные занятия.

Осенью 1894 года Сергей Васильевич поступил преподавателем музыки в Мариинское училище на Софийской набережной за Москвой-рекой. Но работу в институте Сергей Васильевич начал не столько ради заработка, который был очень незначительным, сколько потому, что пять лет службы в институте засчитывались вместо отбывания воинской повинности. Таким путем отбывали ее и другие молодые музыканты. Когда же пятилетний срок прошел, Сергей Васильевич продолжал эту совершенно ненужную трату времени из чувства деликатности. Зимой 1902 года Рахманинов начал работать в Екатерининском и Елизаветинском институтах. Начальницы этих закрытых учебных заведений были его горячими поклонницами и старались превзойти друг друга в том внимании, которым его окружали. Вся его работа в институтах в качестве инспектора сводилась к присутствию на выпускном экзамене и на торжественном акте.

Я была ученицей Сергея Васильевича в течение девяти лет – с 1893 по 1901 годы. Мне как будто следует рассказать все, что возможно, о нем как о педагоге, однако это очень трудно сделать и, мне кажется, малоинтересно, потому что мои отрывочные воспоминания будут только отражать его отношение лично ко мне как к ученице. Частных учеников, насколько я знаю, у него было мало, за все время несколько человек.

Я не собираюсь подробно рассказывать о методе преподавания Сергея Васильевича, потому что он не был музыкантом-педагогом, воспитавшим плеяду блестящих пианистов; не был он также педагогом с долголетним опытом, исследование которого представляло бы интерес для методики фортепианной игры. Я хочу рассказать о некоторых впечатлениях, сохранившихся в моей памяти, которые в основном отразят наши взаимоотношения и охарактеризуют его опять-таки больше как человека.

Мне кажется, что в занятиях со мной Сергей Васильевич отчасти применял приемы, по которым сам учился.

Сергей Васильевич каждую новую вещь, которую мне задавал, непременно проигрывал, и делал это, может быть, руководствуясь тем, как сам когда-то учился, слушая Рубинштейна на его исторических концертах.

Сергей Васильевич вообще не любил многословия и в занятиях по фортепиано прибегал обыкновенно не к разъяснениям, а к показу. Результаты от такой системы получались хорошие: я научилась понимать его с полуслова, тем более что в исполнении его было много едва уловимых оттенков, которые надо было почувствовать и запомнить.

Сергей Васильевич нам очень много играл, и если такое слушание музыки считать школой, то мы – я разумею Наташу и себя – учились у него долгие годы. Не думаю, однако, что Сергею Васильевичу когда-нибудь приходила мысль, что, играя нам, он учит и развивает нас как музыкантов, а мы сами тоже едва ли сознавали, что, слушая его, учимся, а не только получаем громадное эстетическое наслаждение.

Принимаясь за изучение нового фортепианного произведения, сам Сергей Васильевич начинал с того, что вырабатывал и записывал самую удобную для себя аппликатуру, так как аппликатуре придавал очень большое значение. Многие ноты, бывшие в его личном употреблении, снабжены таковой.

Задавал ли он мне новый этюд или новую пьесу – он неизменно садился за рояль, проигрывал пассажи, иногда по нескольку раз, чтобы написать самое удобное расположение пальцев.

Слово Сергея Васильевича как педагога было для меня законом.

Он любил играть в четыре руки с Татушей Скалой, говорил, что она читает ноты с листа лучше многих пианистов-профессионалов. Этих слов было достаточно для того, чтобы я решила научиться свободно читать ноты с листа, а кстати, и транспонировать. Умение это сослужило мне впоследствии большую службу в моей педагогической работе, и за это я с благодарностью вспоминаю своего учителя.

Уходя иногда мысленно в прошлое, я удивляюсь, как я могла играть без всякого стеснения перед таким гениальным пианистом. Мне кажется, что это он создавал в работе такую атмосферу, при которой я никогда не чувствовала, что ему скучно заниматься со мной. Однажды я отважилась и попросила Сергея Васильевича дать мне учить что-нибудь из его сочинений, хотя знала, что даже заставить его играть собственную музыку гораздо труднее, чем чужую. Неожиданно для меня он сразу, без всяких возражений, согласился и дал мне свою «Мелодию» из ор. 3.

Сергей Васильевич знал, что я очень люблю играть на двух фортепиано. В нашей квартире не было места для второго рояля, но наши друзья, жившие на бывшей Поварской, уехали на два месяца из Москвы, предоставив в мое распоряжение свои два инструмента. На время их отсутствия Сергей Васильевич перенес наши занятия в их квартиру, чтобы я могла играть с ним на двух роялях.

В 1898 году меня перестал удовлетворять рояль Беккера, на котором я занималась, захотелось играть на Бехштейне. Беккер [172] был отослан в Красненькое, а отец мой, большой любитель музыки, очень поощрявший мои занятия, подарил мне кабинетно-концертный рояль Бехштейна, который верой и правдой мне служит до сих пор. Выбирал его, конечно, Сергей Васильевич и очень любил играть на нем: он всегда хвалил ровность клавиатуры, которую инструмент сохранил и сейчас, после многих лет работы. Играли на этом инструменте и другие пианисты, но в таких случаях это был просто очень хороший Бехштейн. Когда же играл Сергей Васильевич, инструмент приобретал особую звучность. Таковы были его необыкновенные руки, которые извлекали из инструмента какое-то одному ему свойственное, особое по красоте и благородству звучание.