Шрифт:
В письме к Марине Соня пишет:
«…А я, Маруня, как тебя люблю, ты себе и представить не можешь. А как я большей частью тоскую, ты себе тоже представить не можешь. Сколько передумано, сколько перечувствовано за это время, что мы расстались; как глаза открылись на многое из того, на что прежде если не с благоговением, то с уважением и затаенной завистью смотрела, а теперь пропади они пропадом. Как, с другой стороны, недооценивала, любила, но не чтила все русское!
Какое великое счастье, что я русская. Только сейчас не я одна, а мы все, и Гуня [173] в первую голову, поняли и до дна почувствовали, что это за великая страна!»
173
Таким ласкательным именем Соня нередко называла Сергея Васильевича – Е.Ю. Жуковская. Скорее всего, «Гуня» – сокращенное от «Сергуня» (уменьшительно-ласковое от имени Сергей).
Хочу закончить свои воспоминания последним письмом Сергея Васильевича ко мне, полученным в 1930 году после смерти моей матери. Об этом он узнал от Марии Аркадьевны Трубниковой. Его письмо указывает на то, что хотя жизнь нас и разъединила, но дружба наша от этого не пострадала. В нем Сергей Васильевич пишет:
«Дорогая Елена Юльевна! Я был очень тронут Вашим письмом, которое пришло на имя Сонечки в конце марта в Америку.
Не успел тогда на него ответить. Делаю это отсюда.
Вы были правы, сказав, что нас соединяет долгий срок дружбы и хороших, сердечных отношений… Еще и поныне, как поется в одном моем романсе, «меня по-прежнему волнуют ваши муки». И я очень скорбел, узнав о кончине Вашей матушки. Хорошо понимаю, чем она была для Вас и что Вами с ее кончиной потеряно. В тот момент не посмел Вам писать, т [ак] к [ак] и слов необходимых не находилось. Было и есть большое сочувствие, которое было и будет всегда ко всему, что Вас касается.
И еще из того же романса: «Вы должны жить» и дай Вам Бог силы переносить все потери и лишения.
Ваш С. Рахманинов».
Москва
5 августа 1952 года
В музыке, в игре он раскрывал людям прекрасную правду о самом себе
З.А. ПРИБЫТКОВА [174]
Для меня, знавшей Сергея Васильевича так близко, память о нем воссоздает не только связанную с ним музыкальную действительность прежнего Петербурга; он сам в музыке и без музыки – центр моих ощущений. Они дороги мне, волнуют меня, и боль от того, что так мне и не пришлось увидеть его, после памятного дня его отъезда из России, – всегда тревожно бередит мне душу.
174
Зоя Аркадьевна Прибыткова (1892–1962). Актриса, режиссер, музыкант, педагог. Двоюродная племянница С.В. Рахманинова. Окончила Петербургскую консерваторию по классу композиции и Императорские драматические курсы. Работала в театрах Петербурга-Петрограда и Москвы. Вместе с мужем, артистом-эмигрантом Н.Н. Лоренц-Петровым, долгое время жила в Шанхае, где создала камерный театр и преподавала в Шанхайской консерватории по классу фортепиано (профессор). С 1940-х годов вместе со вторым мужем, известным советским ботаником Иваном Дмитриевичем Романовым, жила в Ташкенте, преподавала в Ташкентской консерватории, затем семья переехала в Новосибирск и впоследствии – в Ленинград.
С трепетом в сердце вспоминаю я те далекие, но для меня близкие встречи с Сергеем Васильевичем. Много я в жизни встречала крупных и интересных людей, но, конечно, самый большой из них – это Рахманинов. И писать о нем трудно, так как, во-первых, много о нем уже написано и верного, и хорошего, а во-вторых, и главное, так много в нем было разного для разных людей, что изложить свои мысли и чувства в стройном рассказе нелегко.
Встречи с ним во время его приездов в Петербург-Петроград – вот о чем мне хочется рассказать.
Холодный петербургский нарождающийся день. Николаевский вокзал. Платформа. Большие часы со скачущими стрелками.
Когда стрелка скакнет на восемь часов, должен подойти к платформе скорый поезд, который везет в Петербург моего дядю Сережу. Поминутно справляюсь у носильщиков, у дежурных, у кого попало, где поезд, не опаздывает ли? И каждый раз слышу ответ:
– На пути заносы, и поезд опаздывает неизвестно на сколько часов.
Значит, еще неизвестно сколько времени смотреть на часы и волноваться, волноваться так, что кажется – сердце не в груди, а в горле и мешает дышать. На вокзале пусто, холодно. Я хожу взад и вперед. Проходит томительный час, второй, стрелки давно перескочили восемь часов, потом девять часов – а поезда все нет и нет.
И вдруг на платформе оживление – поезд миновал TOСНO. Только TOСНO! Я смотрю на рельсы, и мне кажется, что никогда на них не покажется паровоз, никогда не будет конца этому ужасному ожиданию. И когда я уже совсем прихожу в отчаяние – где-то далеко-далеко слышен гудок… виден дымок… еще гудок… И, тяжело пыхтя, медленно подходит к платформе усталый, замученный, как я, паровоз, а за ним и вагоны.
Я мечусь, не знаю, куда смотреть, боюсь потерять, не встретить моего дядю. И вдруг слышу знакомый голос:
– Зоечка…
И натыкаюсь на Сергея Васильевича, который выходит из вагона.
Он кажется мне таким ужасно большим. Всякий раз меня это заново поражает; и такой он всегда радостный, когда после года разлуки мы снова встречаемся. Глаза у него смеются. Он целует меня, берет мою детскую ручонку в свою большую, вместительную руку, весело рассматривает меня и ведет к выходу. По дороге – расспросы про домашних, про мои дела: хорошо ли учусь, не ленюсь ли играть на рояле, как дела с предстоящим концертом, все ли вообще в порядке? И мы едем к нам на квартиру.
Раз или два в зиму Сергей Васильевич приезжает из Москвы в Петербург для участия в концертах Зилоти, своего двоюродного брата и учителя. И останавливается Рахманинов у нас, в семье моего отца, тоже его двоюродного брата – Аркадия Георгиевича Прибыткова.
В счастливые для меня дни приездов Сергея Васильевича в Петербург все у меня летит кверху дном: гимназия, уроки музыки и т. д. Тут уже не до уроков: надо за ним ухаживать, вовремя разбудить, чтобы не опоздал на репетицию, в детстве – за руку, а позже степенно рядом пройти с ним в зал Дворянского собрания.