— Молчать! — заревел я, едва не сорвав глотку. — Кто знает нашу речь, помогите растолковать! Отблагодарю!

Тут же несколько человек замахало руками. Вепрь выбрал одного и пропустил к нам. Живич все еще жаловался и бранился, но я не собирался слушать его вопли.

— Скажи ему, что за медведя заплачу. Полмарки серебра!

У толмача, детины с тремя серебряными браслетами, загорелись глаза, и он, с трудом угомонив хозяина убитого зверя, сказал ему нашу цену. Но живич разозлился пуще прежнего, вцепился в мою рубаху и, потрясая тщедушным кулаком, завопил еще громче. А сам едва до третьей руны добрался. Я перехватил его запястье, сдавил до хруста и тихо сказал толмачу:

— Либо он выслушает меня, либо я ему руку сломаю.

Толмач пересказал, и живич наконец пришел в чувство, увидел мои руны и испуганно отошел в сторону, впрочем, не переставая стенать.

— Что, мало ему?

— Говорит, что это не просто медведь, а чуть ли не сын его родной, с рождения его растил, кормил, учил, последний кусок хлеба отдавал, — зачастил толмач, стараясь угнаться за пестрым живичем.

— Почем тут рабы? — спросил я, а сам оглянулся на Альрика.

Тулле медленно убрал руки, Беззащитный растерянно посмотрел на трясущуюся окровавленную ладонь, поднял голову, и я увидел его перепуганный взгляд. Кивнул ему на мертвого медведя, Альрик заметно выдохнул.

— Три-четыре гривны за обычного, а за обученного и десять гривен можно отдать.

— А гривна в пересчете на марки?

— Да вровень они. Что гривна серебра, что марка.

Четыре марки серебра за раба! Вот где рабов сбывать надо.

Я скрипнул зубами. Мы всего за поход в Альфарики получили пять марок. И хотя ульверы пока не бедствовали, платить столько за какого-то медведя не хотелось.

— Одна марка, и я ему притащу другого зверя.

— Говорит, что пять лет учил этого медведя. Он умел и кланяться, и палку таскать, и кувыркаться. Веселил народ и приносил немало. А нового медведя пока еще обучишь… Как жить до той поры?

— Скажи, дам ему полторы марки и раба. Пусть он шкуру с медведя снимет и на раба натянет. И учить никого не придется, и веселить людей будет.

— Говорит, что приплыл сюда на свадьбу. Говорит, что именно медведь живой нужен был. Без медведя никто обещанной платы ему не даст, а обещали четверть марки за день. А ведь люди добрые еще и сверху бы накидали монет. Так что требует виру за медведя в семь марок, раз он обученный, и еще три марки сверху — за ту плату, что он не получит на свадьбе.

— Десять марок? — прорычал я. — Да лучше я его убью и заплачу виру за смерть, чем столько за жалкого медведя отдам. Нам за тварь столько не платят!

Толмач сразу не стал пересказывать мои слова, а тихо шепнул:

— Если здесь миром не уладите, придется малое вече созывать, а там поверх виры еще и в казну придется уплатить столько же. А видаков вон сколько! Любой скажет, что твой человек виноват. Ладно бы мишка его хоть царапнул как-то!

— А кто он таков? Чей человек?

— Ничей. Это что-то вроде ваших скальдов, только они не слагают висы, а веселят народ на пирах шутками, плясками, играми. Божьи люди!

— Почему божьи?

— Обидеть их все равно что богов обидеть. За ними сама Масторава приглядывает и порой свои думы через них передает. Они и обряды всякие знают, и сказания…

Значит, легко откупиться не выйдет. Да и гневать живичских богов не хотелось, здесь их дом, их сила. Вдруг осерчают здешние боги и пошлют на нас напасти? Или уже послали. С чего-то ведь Альрику стало хуже, стоило нам только уйти с родных морей? Да и в Бриттланде нелегко пришлось. Надо будет поговорить с Тулле.

— Я готов отдать пять марок. Если сторгуешься с ним за меньшее, излишек себе оставишь, — сказал я толмачу. И тут же добавил: — Но коли услышу, что обманул меня или в сговоре с этим, отыщу и сдеру с тебя шкуру.

Толмач явно обрадовался, но попросил, чтоб я не уходил. А потом два живича начали торговаться друг с другом, и никто не хотел уступать. Толмач время от времени обращался ко мне: то ему надо было, чтоб я покричал гневно, то, чтобы люди мои стали рядом и силой пыхнули, чтоб я ногой топнул, богами пригрозил, за оружие схватился. И я старательно выполнял его просьбы, с каждым разом всё больше гневаясь. Такой переполох из-за дохлого медведя!

Наконец мы договорились. Я передал пестрому живичу четыре с половиной марки, ради чего кто-то из толпы передал небольшие весы, а потом незаметно сунул полмарки толмачу. Дружинники, увидав, что дело разрешилось миром, ушли, да и толпа понемногу рассеялась. Но не успел я подойти к Альрику и узнать, что же с ним случилось, как два всадника, что сидели на лошадях позади толпы все это время, спешились и подошли ко нам.

— Вы что ль снежные волки? — грубовато спросил младший.

Я пока не отошел от громадных растрат, злился на Альрика и на жадного живичского скальда, жаждал вытряхнуть из хёвдинга, что на него вдруг нашло, ведь прежде я не примечал в нем ненависти к медведям, и наглые живичи в красных сапогах сейчас были совсем не ко времени.