— Так вопить, разбудишь в самом деле, — я заглянул на кровать. Там уже разлёгся Баюнка.

— О, нечисть блохастая на постель пришла, — погладил кота по морде. Баюнка принялся мурчать интенсивнее. Сын Рады и не думал просыпаться.

— А нечисть блохастая у меня понимающая, — я убрал руку с кота и повернулся к девице. — Спят твои детки, Рада. А мне что-то, говорю же, не спится.

Я её обнял.

— Плохо это братец, плохо, ой как нехорошо, — зашептала Рада скороговоркою. — Отпусти меня, братец, отпусти!

— Не братец я тебе, Рада, называй Алёшей.

— Алёша, отпусти… нет, братец, не буду тебя Алёшей называть, отпусти меня, пожалуйста, заклинаю: отпусти!

Отпустил быстро. Слово такое это хитрое. Хорошо Раду бабка её выучила. Нечисть разве что заклинать.

— Заклинаешь, значит. Зачем сопротивляться? Я же вижу, что люб тебе.

— Люб, — она не отвела взгляда. — Всем ты хорош, и добрый ты, и красивый, но говорят: охота пуще неволи. Больше всего мне хочется мужа любимого увидать.

— Страдаешь, значит, без него, — я приобнял её за плечи. Горячилась она. Шептала быстро. Пальцы дрожали, сжимались на платье в кулаки.

— Да, страдаю. Поганый супостат явился, да с пришлой нечистью — счастья моего меня лишают! — кажется, злилась она.

— Быть тебе богатыркой, Рада, — я убрал ей прядь волос с лица. — Очень ты нраву горячего.

Волосы у неё мягкие. И светлые, как пух или лён. Волной крупной лежат, на кончиках вьются в барашки. Почти как у Гостяты, но у той тяжелее коса. Волос толще и темнее много.

— Я повитуха, какая с меня богатырка! — отмахнулась Рада, сама ещё больше нервничает. Говорила она раньше, что повитуха? С каких пор? Я задумался.

Пахнёт она так же почти, как моя знахарка. Кожа тоже мягкая и тёплая, впитала запахи их простого быта. Селянка и одна и вторая, одежда той же ткани, примерно та же жизнь. И возраста наверно одинакового. Молоденькие обе, а под глазами сеткой по коже словно тонкие паутинки. Ветер и солнце след свой оставили. Говорит она ещё или нет? Я, признаться, слушать перестал уже. Но спросить спросил:

— Плохо тебе? А если сделаю так, что на одну ночь ты про мужа и думать забудешь?

У Рады ярче глаза. И лицо красивое. Тело крепкое. Очень хороша. Недаром все мои други, нечисть, под дверью бодались, хотели сюда.

Откажись, Рада. Если другого любишь.

У неё дрожат ресницы. Длинные, тёмные, ну хоть не плачет.

— Плохо, Алёша, — она зажмурилась, кивнула, не размыкая глаз, как ножом по сердцу. Гостята тоже крепко зажмуривалась, когда признавалась в чём…

— Болит сердце, — Рада шепчет тихо. — Так хочу увидеть любимое лицо.

И у неё болит. Зачем я её мучаю? Наверное, мучаю себя.

— Говорю же, забудешь о нём, — мягкая у неё кожа, нежная. Мягкие волосы. Тело будет податливым, если она захочет. Много огня, много жизни в нём.

Девица, если ты откажешь мне, может, я поверю, что вы умеете любить.

Что сущность ваша женская способна на любовь. Ни к отцу или матери, ни к детям своим, не по расчету или прихоти, не для статуса и не для богатства. Не для собственничества и не для удовольствия. А так чтобы доверить жизнь тебе и просто рядом быть.

— Как же забыть когда люблю? — Рада ответила.

Если вдруг она не врёт, может, и та не врала.

— А ты в эту ночь забудешь о Гостяте?

Отпустил Раду. Сел рядом. Вдохнул глубоко.

— Утопить тебя в речке, что ли?

Сколько можно с Гостятой сравнивать? Хоть бы уже забыть как нибудь.

Значит, мужа Рада любит, верная. Та, может, тоже — по мужу сохнет. Только вот слабее оказалась телом или воду так старательно выпрашивала. Быстро мысли повернулись не в ту сторону.

Говорила Гостята, что отдала мне сердце, и другого мужчины у неё не будет. Но не знала она, с кем речь ведёт. Нет на ней вины за обещание. Может жить, как хочет.

Рада рядом сидела тихо.

Даже легче стало, что не надо нам.

Я уже кое что другое выдумал.

— Что со мной сделать? — она своё платье поправила.

— В речке утопить. Лёд сошёл уже, но, поди, не выплывешь. Ты хоть богатырка, но пока для тебя вода холодная.

— Так тогда в лесу помру. Перерожусь нечистью, — вдруг она додумалась.