Дивилась.

– Ишь, разошлась, - устало проворчал старшой.
– Иди лучше, спать свою голубку укладывай. Не случилось бы ей в петлю полезть…

– Типун тебе на язык, чирей на поясницу! Мужа ко двору приведи, довольно ему по девкам шататься…

Взялась Милава под сердце. Нешто обманул?

– Жену он ищет, старая, - вдруг проговорил Бучило.
– Второй в дом ввести хочет. Сын ему нужен. А с этой, красной птахи, каков теперь спрос.

Охнул вдруг, а нянька забранилась по-черному и взашей вытолкала. Скрипнула калитка, звякнула щеколда.

Пошла нянька в темнеющий сад, по имени Милаву окликая. А та, напротив, к забору прижалась. Метнулась к воротам, приоткрыла калитку и на улицу скользнула.

Солнце в пыль садилось. Милава замерла на миг - из дома она одна не ходила прежде. Нащупала идущую вдоль забора веревку, крепко за неё ухватилась, да и зашагала следом за Бучилой. Тот, ей на счастье, явился пешим, а пригляда за собой не подозревал. Топал сапогами по другой стороне, по сторонам башкой не вертел.

Люд с улиц убирался, по домам прятался. И то верно: ночью только совсем шалые оставались. Милаве нянька про то сказывала, а уж няньке она верила. Ночью горбыни сны видели, аккурат как люди. Только сны их к человековым меркам не приспособлены были, оттого опасны. По улицам ходили, через заборы глядели. Небрежного человека могли закрутить, с собой увести. Куда - никто не знал.

Но если за прядево держаться, беды не будет. Не увидят, не зачуят, стороной обойдут. За свово дружка примут. Девки траву чесали, после из той травы веревки вили. После красным красили и по улицам протягивали, калитки да дома окручивали.

Когда Бучило свернул в проулок, солнце совсем ушло, лучи втянуло. Враз захолодило. Милава в одном домашнем летнике выбежала, ноги да плечи знобью накрыло.

Бучило протопал сапожищами по крыльцу, отворил дверь - на улицу широко плеснуло хохотом, женским голосом, крутым гусельным перебором. Милава заглянула в окно.

Отпрянула, укусила себе пальцы, чтобы не крикнуть.

Попятилась и так же медленно, по веревке, пошла обратно. Веревка обжигала, кусала пальцы, но Милава не чуяла. Как сонная, брела вверх по улице, руками по вервию перебирая. Маячило что-то впереди, как белье на ветру хлопало. Милава мимо прошла, висок только мягким омахнуло.

***

Нянька руками всплеснула.

Милава зашла, прислонилась к двери, остановившимся зраком обвела горницу. Куклой себя чувствовала, тряпичной, бессмысленной. Одна дорожка теперь ей: удавиться на своих косах.

Соломушка промолвила что-то, исчезла. После явилась, мягко потянула за собой.

– Пойдём, девонька. Пойдём, что покажу… ох, беда.

Милава послушалась. Пусто было в голове, что в решете. С неба тянуло холодом, в саду трава оплетала ноги.

– Давно, давно надо было, да всё муж твой, да дружок евоный, всё отговаривали. Ох, дура я, что слушала…

Так, приговаривая, дотянула до пруда, непроглядно черного. Взвела по мосткам. Милава ступала покорно, как корова в стойло.

– Перстеньки-то не растеряла, саженая?
– Соломушка тряхнула её легонько за плечо.

Милава очнулась, помотала головой: все колечки до единого так на пальцах и сидели.

– Нагнись, что покажу.

Милава нагнулась послушно. Сморгнула, удивленно выдохнула. Увидела: горело сквозь водную толщу злато кольцо с обод тележный. Лежало прямо на дне, недалеко от мостков. Как раньше не разглядела?

А раньше в сад ночью и не ходила, а к пруду тем паче.

– Что за диво такое, Соломушка? Или мерещится?

Не ответила Соломушка. Подшибла ей ноги в коленках, в спину толкнула - и полетела Милава вперед головой. Руки только успела вытянуть, кувыркнулась, но не ушиблась. Застыла. Не расступилась вода, не разбилась под ней - стояла, что лёд. Чёрная, гладкая, а под ней так же горело кольцо. Ровно кто пяльце обронил.

Милава, как голову ей обнесло, потянулась вперед, а кольца на пальцах вспыхнули тем же золотом, размылись, облегли кисти, пястья…

Задрожал тут пруд, будто туго натянутое полотнище.

Милава опомнилась, вскочила на ноги.

А огненный обруч словно того и ждал.

Возьми и выскочи следом. Встал напротив, ростом с саму саженую.

Милава ахнула, закрылась руками, и от пальцев, от колец словно бы канитель протянулась к ободу.

– А-а-ах, - сдавленно, шепотом закричала Милава.

Обод провернулся, встал на гурт, а в середке его тень Милавы проклюнулась. Как из зеркала выглянула, только наряд другой, незнамый, и голова каким-то убором прикрыта.

– Нешто смерть моя, - Милава потянулась к отражению, а то возьми и обхвати её.

Обняло с боков, опалило с головы до ног, и встала Милава в обруче, руки растопырив.

Зашептало ей в уши, запело, заныло скороговоркой, занялся у Милавы дух, закрылись очи.

– А-а-ах, - сказала, когда выпустил её обруч.

Разъялся на тонкие кольца, и обвили те кольца ей тулово, волосы, голову. В голове той теснились, роились новые думы.