Охотник рассмеялся, посматривая на гробовщика с мерной лентой.

— И тут справедливость. Она как давалка из захудалого борделя. Кто больше платит за тем и идёт.

— Справедливость извратили, лишили изначального вида. Я так считаю.

— Вы же знаете кто я такой?

— Служитель Министерства, которое в свою очередь… подчиняется Садонику, — мастер выдохнул густой пар, точно дикий зверь. — Несмотря на ваши попытки играть в жизнь, вы, всего-навсего, — причина, по которой у меня прибавилось работы. Теперь, вот, снимаю мерки. Я ни в коем случае не жалуюсь. Но время подгоняет…

— Почему же оно вас торопит? Вам же нужно сколотить ящики и положить в них тела. Разве это дело не быстрое?

— Легко сказать, что нет ничего проще, чем вырастить дерево. Мол, закопал ветку с почками и пошёл дальше. Ага. Я же соблюдаю все тонкости ритуала, а они требуют времени. Оно идёт и делает мою работу в разы сложнее. Пока буду заниматься одним, другие подгниют.

— Я много где был и видел разные способы погребения. О каком вы, мастер, говорите?

Гробовщик вновь дыхнул морозом.

— Подготавливая тела к последнему погружению, их нужно обмыть. При этом нельзя смотреть, нельзя очернить достоинство. Какими бы они ни были при жизни, смерть всех уровняла. Каждый заслуживает некоторого уважения. И момент внедрения затычки — не исключение. Потом следует приодеть. Обычная одежда не просто допускается, а даже приветствуется. Так покойник выглядит живее и привычнее. После облачения нужно постараться над лицом, спрятать молочную бледность. Всё делается осторожно, кожа очень хрупкая. Впали щёки — значит — выравниваем их, закладываем хлопок. И прочее и прочее.

— Теперь понимаю. Теперь ещё больше не хочу умирать. Нет в ней ничего достойного, — проговорил Фель. — Значит, придерживаетесь необычного подхода. Многие привыкли к обычному способу без усложнений.

— Многим лишь бы попроще, да побыстрее.

— Я слышал о некой госпоже с цветочной корзинкой. Её видят на одре прощания с миром. Неужто служите этой кукле, вылепленной из страха?

— Совершенно верно, и совершенно неверно, — гробовщик растянул ленту и на глаз прикинул.

— Я бы не советовал так делать. По крайней мере, при мне. К тому же для меня потребуется коробка побольше, чем для этих бедолаг. Это точно займёт больше времени, а его так не хватает. Но не могу не спросить…. сколько высмотрели, сапоги учли?

. — Я бы снял с вас мерки, но боюсь, вам гроб не пригодится. Теперь, если позволите, я продолжу делать своё дело. А вы займитесь своим. Иначе улыбающийся так и будет наблюдать за вами…

— Видели хромого доходягу с долбанутой улыбкой? Настолько долбанутой, что от одного её вида закипает кровь и хочется раскроить ему череп. Неплохая получится миска. Псы будут в восторге. Уже вижу их виляющие хвосты.

— До своего прихода сюда, я был почти на вершине той башни. Там забрал… вот этого отбывшего, — указал гробовщик кивком на молодого парня с крепким телосложение. — Хороший вышел бы солдат. Но нет, его забил уст, судя по ранам. Лежал там совсем один, а у него вроде большая семья. Наглядное подтверждение, что все приходят в мир в одиночестве, уходят так же. Из окна башни и увидел пламенную улыбку. Это улыбался город. Так что я говорил о нём.

— Оренктон улыбается, ибо знает: огонь оставляет пепел, он удобрит почву для продолжения жизни. Министерство знает об этом, потому подталкивают людей встать на верный путь.

— Слышу в вашем голосе сомнения. Знаете, что Министерство удобряет почву для древа упадка, но всё равно служите Наместнику. Когда оно даст свои плоды, останется лишь тряхнуть ствол. Созревшие упадут сами по себе. Их определённо соберет рука, но чья?

— Рука будущего поколения, рука целой Империи. Хоть Наместник со своей бородкой и тощими скулами и похож на козла, но всё же сажает деревья. В тени их ветвей люди укроются от палящего жара.

— Или загниют, замкнут круг.

— Или так, — согласился ГОПМ, шагнув в от повозки. Он пошёл дальше на поиски столь желанного трофея, который станет ключом, отворит дверь, где дожидается одна единственная награда.

Через пару линию от труповозки — фонтанчик. Струйки в ночи совсем не прозрачные, а тёмные, почти бардовые. Вероятно, подземный поток прорезал залежи глины, но никто не может с полной уверенностью знать наверняка. Из переулка по правую руку слышались волнообразные всхлипы, те отпрыгивали от твёрдой поверхности, множились, зазывали. То крещендо, то диминуэндо. Гадкие хлюпанья немного напоминали постукивания по вязкой лужице, и в то же самое время — попытку достать из свиной туши брошь с чёрной жемчужиной, что грязнуля с завитушкой ранее проглотила. Эта переулочная мелодия принадлежала скорее больному животному нежели человеку. Так показалось бы всякому свидетелю потрескивающих чавканий, что заполняли пузырь самого отвращения, чтобы лопнуть его и явить новую форму скрытого внутри чувства.

Встав напротив проулка, увидел: почти старик прислонился к стенке, бормочет что-то невнятное. А потом…

— … Моя племянница. Моя родная девочка. За тебя отомстили. Отомстили за твои крики в этих чёртовых подвалах. Этот мелкий выродок… больше не тронет тебя, — повторял неизвестный. — Его переполненный болью голос изменялся, становился каким-то неживым. — Слышу его. Он прямо там… в голове, — прохрипел тот, яростно раздирая ногтями лицо, словно пытался достать из-под кожи голодных плотоядных насекомых.