Наверно, от встречи с ним такая хандра и напала. Ведь посудить, сколько мы не виделись -- четверть века... У него за это время вот и звездочки накапали на погоны, и семья есть, конечно, внуки уже небось. Домину выстроил, варенье жена варит, телевизор вечерком цветной смотрит, под рюмочку...

А я что за это время приобрел? Сроки, сроки, пересылки... рожи, рожи... Паскудно, Иван Максимыч Квазимода. Еще как паскудно...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

– - Мать, мать... жалко, что все так вышло...
– - неожиданно для себя сказал он вслух и оглянулся -- не слушает ли кто.

Никого. Испугался сам своего голоса... заговорил уже вслух, вот нервы-то уже ни к черту. Говорить вслух в Зоне не принято, только во сне спорят и бранятся, плачут и стонут закрытые помыслами на людях зэки.

Лишь душевнобольной Стрижевский, глядя на мир по-доброму и с нескрываемой симпатией, что-то лопочет-говорит всему живому и неживому, вытаскивая его на разговор. Убогих в Зоне обижать не принято, ему не отвечают, но и не издеваются особо, так, придурки разве.

Со мной Стрижевский, огромный и улыбчивый, играл в шахматы. Это было странным и необъяснимым: диагностированный идиот, с вечно высунутым языком и обоссанными штанами, бывший отличник и умница становился во время игры собою прежним -- рассудительным и внятным. Игра пробуждала в нем спящую мысль, и обыграть его я не мог, как, впрочем, и иные, -- он раз за разом становился чемпионом Зоны, за что получал дополнительный паек на пару дней.

Чувствовал ли он в минуты игры себя прежним -- не знаю. пожалуй, нет, мозг идиота чисто механически выполнял вызубренное когда-то, -- но само ощущение возврата Стрижевского к здравию прямо на глазах, казалось, могло в секунды завершиться неким взрывом: вдруг да посмотрит он на тебя осмысленным взором, оглянется недоумевающе -- где ж так долго я был до этого?

Я втайне ждал этого момента, надеялся и за этим тоже тащил упирающегося хохочущего здоровяка к шахматной доске... Но... чуда не случалось. Это совсем не означало, что его не надо ждать. Мы и ждали: я -- сознавая, он -не ведая, как близко он под ним, чудом, сейчас ходит...

– - Батя, айда в баню!
– - вывел Воронцова из раздумий голос Сынки, выскочившего из-за каморки.

– - Чего ж, бетона не будет больше?

– - Какой же хрен после дождя его повезет, Бать?
– - удивился хозяйственный Лебедушкин недогадливости старшего товарища.

– - Ну да...
– - согласился Квазимода.

Ну а дождь уже поредел, капало редко, мелко и нудно, будто природа скупо оплакивала кончину недолгого северного лета. Ветерок разрывал тучи, проясняя нежную по-летнему еще голубизну, и предзакатное солнышко ненадолго и скупо осветило землю.

Дышать стало легко, пыль осела, и умытый воздух, наполненный плотно озоном, будоражил все Батино существо. Пахло мокрой травой и волей... Небо опоясалось сизокрылой радугой, и он, любуясь ею, растянул во всю ширь свои легкие, напился хмельным вином чистого воздуха... Жизнь...

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

Смотрел я, как парится Батя, переливая свои огромные мышцы по телу, как свирепо хлещется веником, нагоняя такой жар в парилке, что я вылетал оттуда и радовался: может быть, хоть здесь, в бане, размякнет он. Больно уж печальным стал в последнее время, все дуется. И со мной какой-то холодок у него пошел -- не за провинность мою, просто на душе у него скверно. Это я вижу и не пристаю: чем поможет ему салага?

После баньки мы переоделись в чистое, оставив рабочую одежду в раздевалке, достали из схорона пачку плиточного чая, уселись рядом на тесном порожке и стали ждать Ваську, заглядывая в синее темнеющее небо, молча думая каждый о своем.

Я, понятно, про Наташку свою, а он... леший его знает, о чем мечтал мой страшноватый друг. О воле, конечно, а там, на воле -- о чем? Никого и ничего у него там нет, даже обидно за него, такой он человек порядочный и клёвый, а вот чужая ему воля. Нет у него там пристани... Мне даже неудобно как-то...

Ждать пришлось недолго. Вскоре с игривым своим "ка-а-а-арр" к ногам Бати спланировал с неба Васька, черныш. Батя неуклюже поласкал его, неумелы к тому были его руки, за холку потрепал, передразнил:

– - "Ка-а-ар!" Балдеешь, падла.

Ворон скосил на него глаз и посмотрел как на дурака: не умеешь, мол, не берись, недовольно каркнул, встряхнулся, распушив перья.

Батя обычно брал с земли маленький камешек и отвлекал им внимание дурной птицы. Хотя Васька уже усвоил этот подвох. Завидев в руке хозяина камешек, переставал каркать и пятился -- да не тут-то было: мгновение -- и он в Батиных лапищах, еще мгновение -- и привязана к лапке плиточка чая, обернутая в черную бумагу -- чтобы сливалась с вороньим опереньем...

Осмотрел Батя ворона, остался доволен, подбросил его в воздух:

– - Лети, стерва. Да не потеряй заклад!

Васька, заработав мощно крыльями, взмыл вверх, полетел в сторону колонии, домой. Значит, через пятнадцать минут он будет сидеть под кроватью и там станет дожидаться нас со своим драгоценным грузом, который нам в Зону не пронести мимо Шакалова.

Летел Васька, а я смотрел ему вслед, любовался.

– - Вот бы мне так, -- говорю.

– - Мечтатель, -- хмыкнул Батя.
– - Хотя один инженер тут, калякают, вертолет из бензопилы сконструировал. Да малость не рассчитал: взлететь-то взлетел, а вот перелететь через ограждения не смог. Так и брыкался в воздухе, пока бензин не кончился.