И все опять с ним согласились, а беглый поп, вскочив на пень, как галка, воскликнул что было мочи:

– Рази их, подобно архистратигу Михаилу!

На лице его выступила злоба. Это всем понравилось, и поэтому стали его все со вниманием слушать. Отец Карп принялся ругать царя.

– Хищник, ограбитель, озлобитель! На пиру его иродовом едят людей, пиют кровь их да слезы, пиют кровавые труды человеческие, а бедных крестьян своих немилосердно мучат. Им до пресыщения всего довольно, а крестьянам и укруха хлеба худого недостает. Сии объедаются, а те алчут. Сии упиваются, веселятся, а те плачут на правежах... Хорош царь!

Истомин за косичку попа дернул, а тот ни с того, ни с сего обернулся и сказал:

– Дай мне, господи, сто рублев покрыть нужду мою горькую!

– Пойди в Макарьев, зарежь купца, - вот те и монеты, только бороды не трогай... Царю оставь. Они с Питиримкой сто рублей за нее сдерут. На корабли...

Захохотали ватажники. Над волжскими водами заскакало эхо, грохоча, как воплотившаяся в жизнь давнишняя буйная мечта беглых. И вдруг все смолкли - забрезжило в уме у каждого что-то радостное и загадочное, как белый парус в синей дали волн. Кто там под парусом? Неизвестно. Что сулит он? Тоже. Однако глаз от него не оторвешь. Так и эта мысль волнует теперь всех.

– Час приближается, - сказал Софрон.
– Здесь, именно здесь, пойдут питиримовские струги. Здесь станем в засаде.

Все беспокойно и озабоченно взглянули вверх на реку. Там было зловеще тихо и пустынно. Сосна крестовая со значением, а за ней сыр-бор дремучий на многие растянулся версты. На случай поражения есть куда животы упрятать от гибели. Об этом тоже не забывали подумать.

– Ратные люди вольные, место это отныне наше. Здесь мы будем караулить Питиримовы струги. Здесь же и опустим, после казни, в водяную епархию его преосвященство.

Антошка Истомин подбросил в воздухе кистень. Повертелся со свистом кистень наверху и шлепнулся вновь ему в руку:

– Подползу к епископу да кистенем его по гриве!

– Какой Ягорий храбрый объявился!
– засмеялся Филатка, отойдя от Антошки. Тот сверкнул белками:

– Душно, Филатка! Дай хоть тебя поглажу... испробую. Снизойди!

Филатка отступил еще несколько шагов назад. Все рассмеялись. Улыбнулся и Софрон, покачав головой.

– Храбростию не кичись. Нужен разум.

Солдат Чесалов и другие вязали узлы с добром, набранным раньше в боях и позавчера в одной вотчине, и по церквам. Тут были и мундиры гвардейских капралов, побитых и брошенных в Волгу, и монашеские рясы, и церковная утварь, кресты и ризы от икон, золото и серебро, и купецкие кафтаны, и товары, отбитые у макарьевских торговых людей, было и оружие и даже книги. Атаман хранил их для себя. Всякую свободную минуту он читал.

Много хлопот причиняло это богатство ватаге. Отца Карпа пришлось отставить. Стяжал два креста и привязал их на ремешке под рубахой у чресел, опоганив кресты. Солдат Чесалов рассвирепел так, что едва не утопил батьку под Работками. Насилу откачали убогого. Антошка Истомин спас попа. Когда отец Карп пришел в себя, выдрали его сообща на отмели с приговорками и велели клятву дать всем решительно товарищам, что больше не польстится ни на что, не будет красть у своих.

Софрон в хранители богатства назначил солдата Чесалова.

– У этого - не забалуешь. Зубами скрежещет, когда близко кто-нибудь подойдет, не то что.

Ватага численностью своею росла не по дням, а по часам. Все новые и новые люди приставали к ней. Теперь уже считали более двухсот. Не легко Софрону было с ватагой. Не позволял он пьянство, - ворчали многие. Он говорил:

– Надо любить умеренные пиры, какие у благорассудных римлян были в обыкновении. На пиру приятнее человек не пьяный, а в добрых делах - не беззаконный.

И рассказывал он своим товарищам о Риме, о войнах, о Греции, о мудрецах.

– Кто хочет препятствовать тому, чтобы кремлевский тиран не опережал и свыше нас не подымался своею силою, тот да противустоит влечению страсти, не поддается голосу слабости, которые не укрепляют, а губят. Солнце часто омрачают облака, а рассудок - страсти. Каждый из нас должен быть силен, здоров и разумен, как славные спартанцы или железные римские воины.

Слова Софрона дышали заботой о товарищах и разумной любовью к свободе. Это чувствовали даже каторжные душегубы, имевшиеся не в малом числе в его ватаге. Они тяжело вздыхали, опускали взор. Не смотрели атаману в глаза. Им было не по себе, холодило кожу. Боялись они Софрона, и не всем им было понятно. И нет-нет да и прорывалось у кого-нибудь из них: ограбить на дороге крестьянина. Хоть и не богаты пожитки, а все хватит пображничать. Одного такого грабителя Софрон убил из пистоли у всех на глазах. Но все же эти люди не могли себя побороть и решались опять и опять делать то же.

Один из таких сказал однажды Чесалову по секрету:

– Друг, уничтожь меня, слаб я, сам робею - помоги... Зипун мой возьмешь и семь рублей деньгами. Не по себе мне от таких порядков.

Чесалов дал просителю по загривку и, ни слова не сказав, пошел опять паклевать струги. Горлапаны, драчуны примолкли, стали побаиваться Софрона.

Теперь все были настроены особенно серьезно. Важный момент подходил: истребить Питирима с отрядом монахов и солдат и губернатора Ржевского. Его помощник Волынский остался в городе. Питирим должен спуститься до Макария, а там пройти по Керженцу до села Пафнутьева лесом. Все известно Софрону. Верные люди рассказали. Сам Питирим этот путь назначил; в Нижнем каждый знает об этом на посаде. Питирим не скрывал о своем походе на Керженец.