Как и всегда, епископ выступил с горячим возражением. Он говорил, что воинским оружием и силою - веры не убьешь, это показано всей многовековой и многозначительной историей еврейского народа. И при том же пуля и меч не разбирают, избиют всех равно, а у раскольников народ тоже есть разный, и у раскольников есть добрые и злые, сытые и голодные, алчные до наживы и бессребреники, приверженные царю и враги наши явные... "Будут еще мятежи и молва на Керженце великие, и уже ныне вижу я разделение между людьми, и укрепляется вера у меня в мое дело, ибо я знаю, как различать людей и кому что воздавать".

После этого ехали молча. Питирим, сидя верхом на своем вороном коне, о чем-то глубоко задумался, немного уклонившись в сторону от Ржевского... Лицо епископа было бледное от усталости и бессонных ночей, но глаза горели мрачным зловещим торжеством победителя.

VIII

Вернувшись в кремль, Питирим немедленно собрал фискалов и инквизиторов. В своих покоях провел с ними долгую секретную беседу. Из его слов выходило, что борьба только теперь начинается. А в приказе-то думали, что вот после размены ответами дело, наконец-то, пойдет на "мировую". Выходит - ошиблись. Взяв со всех клятву о том, что до поры до времени они будут молчать о всем, от него слышанном, епископ предупредил, чтобы всем им быть наготове: предстоит большой поход на раскол.

Каждого фискала потом Питирим принимал в одиночку и, накрепко запирая двери, опрашивал: что и как?

Фискал Семен Лисица - рыжий, сутулый говорун - рассказал о душегубствах, татьбе и разбоях, чинимых знатным и плавающим по Волге торговым людям Софроном и его шайкой. "В селе Безводном 25 сентября часу в первом дня, - доносил Лисица, - приходили воровские люди многим собранием, то село разбили, прикащика жгли и мучили, разбоем взяты сборные деньги, письма и лошади".

Не трогают только они людей старой веры, кои предъявляют им складные листы.

Питирим, выслушав фискала до конца, благословил его и собственноручно подарил ему рубль:

– Иди, благодать духа святого над тобой.

Последним вошел к нему в келью человек с серьгой. Он подал епископу железную пистоль и поклонился.

– Говори, - приказал Питирим.
– Кто?

– Поп Авраамий, прозванный "лесным патриархом", токмо он. Не кто иной.

– Как было?

– Толкал он меня в бок, полез за ворот ко мне за пистолью, мигал глазом... "Убей, мол, его".

Донес он епископу еще и о том:

– Софрон с воровскими людьми, наехав на вотчину Левашова, на деревню Заболотное, двор помещика сжег. Страшно подпасть их гневу. И ниже, у Васильсурска, побили они еще многих людей до смерти, а на разбое в той шайке собрались беглые солдаты и драгуны, беглые крестьяне, поп-расстрига, чуваши и мордва.

Выспросив все о "лесном патриархе" и о Софроне, Питирим приказал:

– Плыви к Макарию, в становище ватажников, будто бегун. Скройся там, а о чем сыск имать, иди на приказ к Юрию Алексеевичу, - скажет.

Благословил епископ и этого фискала и одарил пятью рублями.

Не успела "серьга" исчезнуть, как в келью ввалился дьяк Иван.

– Помилуйте!
– простонал он.

– Говори...
– ткнул дьяка в грудь епископ, а "серьге" показал на дверь, чтобы скорее уходил.

Дьяк Иван снова вытянулся и однообразно, скороговоркой, затаив дыхание, продолжал:

– Колодники - два человека, Климов и Евстифеев, - изломав у тюремного окна решетку, бежали, а после них в тюрьме найдены ножные железа, в которых те колодники сидели, да деревянный ключ, да гвоздик железный, загнутый крючком, которыми они те железа отомкнули.

Преосвященный дернул дьяка за бороду.

– Дьяк ты или скворец?!

– Дьяк, ваше преосвященство.

– А коли дьяк, придется тебе ответ держать... Допрашивал на розыске сторожей и приставов?

– Допрашивал. А в розыске сторож Федоров и пристав Гаврилов сказали: означенные-де колодники были скованы в ножные кандалы и сидели под приказом в особой подклети, под тем же-де приказом и в том же каземате, где сидел ранее старец диакон Александр...

– Знаю...
– нетерпеливо оборвал Питирим дьяка Ивана.
– Говори толком...

– А караульщики, мушкетеры Масейка и Назарка, напившись вина в кремлевском погребе, скрылись...

– Долой с моих глаз, собачий лишай!
– вскрикнул епископ, с силой ударив дьяка посохом.

Вечером он вызвал к себе Ивана Михайловича Волынского. Тот пришел красный, сконфуженный, склонился под благословение. Епископ резкими рывками перекрестил его. Волынский, смиренно опустив голову в пышном парике, молча встал в сторонке. Питирим, барабаня пальцами по столу, строго нахмурился.

– Нельзя из кремля уехать мне ни на день, ни на единую нощь, - сказал он с укором в голосе.
– Что ты тут содеял? Куролес ты, Иван Михайлович, а не помощник губернатора... Зачем погреб открыл?