– А по-моему так, - продолжал озорник.
– Кошка - лапой, а медведь ее - пятерней, так и тут. Есть и у нас пистоли... И мы можем. Не так ли?

Богдан нагнулся над ухом отца Авраамия:

– Разбойнички у Лыскова-то ждали гостя дорогого, а он перемахнул на Никольско-Боровскую слободу.

– Что?
– расширив глаза от испуга, переспросил Авраамий.

– Его... Питирима ждали... А он, ишь, через Везломский перевоз поехал... Донес кто-то...

– Чего же ты хочешь?
– похолодел "лесной патриарх".
– Чего тебе от нас нужно? И откуда ты знаешь?

– Покончить бы с ним в Пафнутьеве...

– Что ты?! Что ты?! Не дело это... Не дело. Зорить будут всех нас... Головы отрубят... Сожгут...
– залепетал старец в ужасе.
– Спаси бог! И что будет - ужасти!

– Ладно. Не пугайся. Такого приказа мне не было. Подводить ваши скиты не хочу.

– Да кто ты есть сам? Почто пришел?

– Уродила меня мать, что и земля не примат, а Питиримку, чтобы ему на том свете икалось, здесь мы не тронем. Подождать велено.

К вечеру Питиримов отряд остановился недалеко от Пафнутьева, в лесном починке "Убежище". Кругом болота, сумерки делали дорогу опасной.

Питирим, осадив коня около самой нарядной избы, на каменном фундаменте, пропустил мимо себя сначала гвардейцев, потом раскольников и затем учеников духовной школы. Велел сытно накормить старцев и переодеть их в чистые одежды, которые везли в особой повозке с провиантом и книгами два монаха.

Соскочив с лошадей, Питирим и Ржевский вошли в этот дом. На пороге встретил их хозяин, низкорослый бородатый толстяк. Маленькие глазки на пухлом лице - угодливые, заискивающие. Склонился перед епископом. Питирим неторопливо, торжественно благословил его.

Вошли в избу.

– Переночуем в починке, - отдал Питирим распоряжение Ржевскому.

Тот немедленно вышел на волю. Остались только Питирим и хозяин дома.

– Ну каковы новости, Васильич?
– обратился к нему епископ, усаживаясь за стол.

Почтительно стоя перед епископом, Васильич тихо ответил:

– Светоносец ты наш светозарный, томлюсь я мыслями. В голове моей не думы, а сухари истолченные... толча.

– Что такое у тебя тут?
– вскинул на него пытливый взгляд епископ.

– Оторопь берет, ваше преосвященство, - како скажу?

– Дерзай.

– Великое смятение поднялось в лесах...

– Ну?!

Васильич нагнулся:

– Смертной кончиной грозятся увенчать вашу достохвальную жизнь. Опасайся, владыка.

Питирим нахмурился.

– Знаю, - сказал он.
– Ну а еще что?

– Беглых появилась тьма-тьмущая, и есть которые с мушкетами, пистолями и кинжалом. Слышны в лесах непрестанные нападения. Я претерпеваю в дому своем горькое беспокойство...

Питирим спокойно сказал:

– Раскольщики намерены сотворить смуту. Царевич Алексей в Австрии заговор великий породил... Иноземных королей поднимал на отца, на Русь... Меж нами не должно, однако, быть никакого замешательства. Воля царская превыше всего.

В это время в горницу вошел Ржевский. Питирим сказал хозяину дома: "Оставь!" и указал на дверь. Тот покорно шмыгнул в нее.

– Оставайся здесь в починке с гвардейцами, Юрий Алексеевич... Нехорошо солдат казать. Слово божье могу ли я мушкетом подкреплять!

Ржевский, озабоченно поглядывая через окно на улицу, где шумели гвардейцы около коней, заметил епископу, что "бог-то бог, а беды остерегаться не мешает; под охраной солдат победа надежнее, и жизнь будет сохраннее". Он также сообщил Питириму, что слышал, будто на его жизнь готовится покушение. Строил страшные глаза и, видимо, хотел своими рассказами напугать епископа, но тот смотрел на него с усмешкой:

– Недавно помер, и опять я живой; хотел Овчинников меня убить - сам в яму попал. Дочка его отравить меня замышляла - и тоже. Чего, братец, не чаешь, то скорее сбудется. Небось, не карась - в вершу не заманишь.

– А вот село Пафнутьево и есть та самая верша... Народ здесь злобный, коварный, - продолжал уговаривать Питирима Ржевский.

– Не боюсь. Всю жизнь дело имею только с врагами. Друзей у меня: царь, Феофан Прокопович и ты. Три друга во всем мире, а врагов не исчислишь. И прошу тебя убедительно - и носа ты не кажи в Пафнутьево. Пойду один я туда, пешком, с чернецами, с раскольниками и учениками духовной школы. Объяви им всем. Смерти я не страшусь. Помни это. Позорнее малодушия и трусости я ничего не знаю.