— Эй, ты, жених! Вот скажу господину лейтенанту, он тебе пропишет свадьбу!

— Любка, ты с ума сошла! — напала на нее Нина Минковская, когда каратели ушли из избы.

— Ничего! Не черта их бояться! Лейтенант Отто меня из всех выбрал, они это знают…

Командир карателей давно уже и забыл, поди, кого благословлял в судомойки, а Люба не забыла, использовала это, намекала при случае на доброе якобы расположение к ней лейтенанта. И солдаты, надо сказать, побаивались ее, слушались. Брала Любаша, конечно, не мнимым расположением лейтенанта, а своей неотразимой красотой, юмором, мягкостью натуры, обаянием. Никто не знал, как трудно было ей иной раз смеяться, быть разбитной, бесшабашной. Состояние такое, что плакать хочется, а плакать нельзя, улыбайся, шуми, веселись. А тут еще от матери попало. Смотрит Анна, как дочка ее, вернувшись с «бандитской кухни», начинает брови чернить, и подступает с вопросами, округляя глаза, всплескивает руками:

— Куда это ты, Любовь? Ты чего это в зеркала-то выставилась, а? Батюшки, и бусы нацепила! Не позорь мою бедную головушку, дай умереть мне спокойно, потаскуха окаянная!

Как объяснишь матери, что собирается она на дело, выполняет партизанское задание! Решили комсомолки никому о своей операции не говорить, даже родным и близким. И Козаров не велел. Один узнает, второй — пойдет гулять слушок по деревне. Иной человек и не заметит, как добро его во зло обернуться может. Но все-таки однажды Люба не выдержала, обняла плачущую мать за худые плечи, встряхнула ее:

— Мамочка, милая, ну погляди на меня, погляди! Нам нужны эти вечеринки, нужны! Понимаешь, мама? Неужели не веришь?

Поняла Анна и поверила, но тревога за дочь, за ее жизнь не давала ей спать по ночам. Она теперь не укоряла Любу, насыпала в утюг углей к ее приходу, гладила голубое платье, купленное перед войной в Ленинграде, ставила самовар.

В Прасковьиной избе Люба появлялась первой. Приходили вскоре Поля с Ниной, обе Маши и Валя. Часам к девяти народу набивалось много. Солдат отпускали за ворота свободно, и они с охотой посещали посиделки: ведь это было единственное их развлечение. Они даже притащили керосину, две лампы со стеклами, красноватые немецкие свечи, с десяток заигранных пластинок. Наточив о кирпич иступившуюся иголку, запускали ободранный патефон, танцевали под утесовское «Сердце, тебе не хочется покоя», под саратовские страдания. Достала где-то Маша Бушина украинскую песню «Распрягайте, хлопцы, коней», и пели ее солдаты, вторя патефону, раз по десять, пели не так, как принято ее петь, а с большой грустью, с надрывом. Начинали обычно Иван Сидорчук и Кочубей Василий, неразлучные приятели, земляки.

Появлялся раза два на вечеринках немецкий фельдфебель. Он был плотен, по-бабьи широк в заду, с золотыми зубами, и звали его Фриц. Произносить это «ругательное» имя девушки опасались, величали немца господином фельдфебелем. Фриц ведал в гарнизоне овчарками и любил только своих овчарок.

— Собак — кроша, человек — не карош, — поднимая похожий на сардельку палец, говорил Фриц.

— Сыграйте, господин фельдфебель, — просила Люба, — очень симпатичная у вас музыка.

— Момэнт, момэнт, Льюба! Я есть сыграйт!

Носовым платком обмахивал фельдфебель губную гармошку и, притопывая ногой, выводил мелодию за мелодией. Девушки аплодировали ему, и Фриц сиял, раскланивался, как конферансье на сцене.

Танцевала Люба чаще всего с Иваном Сидорчуком. Они кружились в накуренной избе и тихо переговаривались.

— Странно как-то, — улыбалась Люба.

— Что странно? — дышал ей в ухо Иван.

— Да вот речь у тебя русская, а форма немецкая…

Иван хмурился, замолкал и говорил потом обидчиво:

— Насчет формы разговор особый…

Люба чувствовала: большая борьба кипит в душе этого человека. Она не задавала ему больше острых вопросов, но Иван сам уже искал встреч с ней. Прибежит на кухню за кипятком, скажет как бы между прочим:

— Завтра в Юшино едем… Прячут там жители беженцев, прочешем деревню. Эшелон для отправки в Германию формируют…

— А на танцы придешь?

— Если вернемся рано, приду.

— Васе Кочубею привет. От меня и от Маши Бушиной. И Воеводенкову привет, Белоконю, Зазулину Боре…

— Послушай, это не та Бушина… Ну, отца которой…

— Она самая… Что, нравится?

— Не в этом дело…

Так и подмывало Любу высказаться начистоту, пристыдить этого Сидорчука и всех его друзей, предавших Родину, плюнуть им в морды, но приказ есть приказ. Передавая сведения Маше Путиной или Нине Минковской, Люба просила, чтобы ее перевели в партизанский отряд, не может она «разводить дипломатию с этими гадами».

Козаров, узнав об этом из «почты», послал Петю Екимова, и тот, встретившись с Любой в Гнильске у Поли Николаевой, дал ей взбучку. Партизаны работой комсомолок довольны, их данные, которые они добывают в гарнизоне, помогли спасти жизнь десяткам наших людей. Группа должна действовать в том же духе: изучать карателей, находить с ними контакты, открываться пока рано. Под конец своей строгой речи Петя Екимов не выдержал, заулыбался во все лицо, стал разворачивать сверток.

— Николай Васильевич просил передать… Подарок вам, девоньки, из отряда… Уж сами разделите…

Восемь плиток шоколада и две коробочки духов — вот что было в свертке. Эти «женские трофеи» Петя Екимов со своими орлами нашел в офицерской легковой машине, которую они гробанули на Спицынском повороте еще в начале января. Подстрелили они тогда трех офицеров, забрали портфель, в котором, кроме этих духов и сладостей, были две ценнейшие карты и деньги — десять тысяч марок.

Зима стояла морозная, ясная, каратели обложили Сороковой бор, круглосуточно дежурили на мостах и перекрестках, но партизаны все равно ухитрялись проскакивать перед самым их носом, лупили врага днем и ночью. Большими группами, правда, не выходили, но и одиночные бойцы, пары и тройки доставляли оккупантам и предателям много хлопот. Ликвидированы были переводчики Ясметевы на станции Ямм, староста Кузьмин по кличке «Юка». Из-за этого самого Юки погибли Леня Богданов, Иван Хрюкин и Павел Иванов. Юка выследил тогда партизан, навел на их след карателей, устроил засаду…