— Ма-а-м-а-а! — забился в крик Генка. — Ма-а-м-а-а!

Соседи по камере с трудом оторвали мальчишку от решетки. И тут же частые выстрелы забухали во дворе…

А Любу Платонову казнили отдельно, у Песчаной горки, на глазах у людей. Перед тем как идти по поселку, она попросила разрешения умыться, причесала свои пышные белокурые волосы. Косоглазый охранник Култын, перевидевший сотни казней, подавая Любе котелок с водой, подивился: девятнадцать лет девке, смерть на пороге, а она красоту наводит…

Умирала Любаша геройски. Как только палачи подняли винтовки, выпрямилась она, расправила плечи и пошла на врагов, как в атаку, со словами «Интернационала»…

— Вот оно, как времечко-то бежит, — с дрожью в голосе говорит мне Козаров. — Сколько лет после войны миновало, а я, понимаешь ли, и не замечаю. Будто вчера все и было-то…

Пятый день уже ходим мы с Николаем Васильевичем по партизанским местам, встречаемся с живыми свидетелями тех тяжелых героических лет. Именно ходим, потому что Козаров от машины отказался: «Давай уж все тропы ногами перемеряем».

Начали мы с Пулова, с Песчаной горки. Внизу, за банями, эта горка. Надо пройти через весь проселок и свернуть вправо, обогнуть ручеек. Вот этим маршрутом и вели каратели комсомолку Любу Платонову, милую, ласковую Любашу, в Пулове многие помнят, как она умирала.

Останавливаем старуху, несущую из сосняка корзину маслят, начинаем с ней разговор. Прежде чем ответить, бабка ставит корзину на землю, передником трет повлажневшие глаза, вздыхает.

— Песню она запела… Молоденькая, пригожая… Зарывать было жалко… И мельника с его Авдотьей тут же закопали… Много лежит здесь народу, царствие им небесное…

На месте тюрьмы теперь развалины. Торчит из лопухов и крапивы угол стены, где в последний раз видел Генка мать свою и отца. Восемь средних шагов — с такого расстояния их расстреливали…

— Тринадцатого июля это было, — говорит Козаров, надевая свои старомодные очки. — Тринадцатого июля сорок третьего года…

— А что с Генкой? Куда его дели?

А Генка в тюрьме заболел. Потом его хотели в Германию отправить. Да не повидал он фашистского рейха, шмыгнул в Литве из вагона, к партизанам прибился. Имею данные от друзей, что отчаянным разведчиком был он, в боях участвовал. Сейчас я с ним переписываюсь. Живет он в Ленинграде, на заводе «Светлана» работает. Жена у него, дочка четырех годиков.

А Нина, редактор наш над листовками, погибла в сорок третьем же, в октябре, в бою за станцию Плюсса. Ранило ее осколком, и ребята несли ее на шинели, торопились. Но умерла она, на руках у них и умерла. Я подошел к ней, когда она еще дышала. Смотрит на меня, а сказать ничего не может, сама горячая вся…

И Олюшка погибла, сестра Нинина. Мученической смертью в Псковской тюрьме. Оказалась она в облаве, отстреливалась до последнего патрона и, оглушенная взрывом, попала им в лапы. Из семьи Минковских только Генка да Виктор остались, ну, про Генку я говорил, а Виктор Владимирович, как и положено, отвоевал, воздушным стрелком-радистом был. А теперь тоже в Ленинграде, старший инженер в каком-то НИИ…

Пообедав у знакомой учительницы, мы идем в деревню Блонск. Нас еще вчера там ждали, но что-то медленно подается козаровский маршрут, задержек в пути много, поворотов в сторону. Вот и сейчас, не успев Пулово миновать, забираемся на бугор. Николай Васильевич показывает дом, откуда партизаны выкрали детей, которых фашисты собирались отправить в Германию. Детей немцы тоже отправляли, хотели их онемечить, воспитать в своем духе. Смелая это была операция, партизаны в эсэсовскую форму переоделись, машину достали. Жертвы были, но что поделаешь — детей спасать надо…

А там, у мосточка, сутки как-то Саша Уралов, с ребятами сидел. Хотели они начальника гражданской полиции Арнольда Яреца поймать. В Закрапивенье у этого Яреца зазноба была, и он туда похаживал вечерами. Знали ребята, что начальник полиции черный полушубок носит. Сидят, ждут, продрогли до костей. Вдруг видят: человек идет. Но в шинели. Они его не тронули. Минут через сорок вторая фигура замаячила. В полушубке. Накрыли его мешком партизаны, связали веревкой, на базу добычу переть собрались, да чувствуют — кошками сильно пахнет. Пригляделись, а это староста закрапивенский Кузьма-кошатиик. Шкуры он с кошек сдирал, вот его и звали так. Уралов аж затрясся от злости:

— А где Ярец?

— Так впереди прошел…

Дали партизаны кошатнику пинка, пообещали еще встретиться с ним и скрылись.

Мы вошли в лес. Прямо на дороге, между пробитых в дерновине колесных канавок, стайками росли грибы. Пахло брусникой и разогретой на солнце смолой. Это была та самая дорога, по которой бежал в Пулово предатель Иван Цымбал, по которой гнали на смерть заключенных…

Возле речки Грязницы Козаров снова тащит меня в сторону. За кочковатым болотцем останавливаемся на полянке.