— Знаешь что, тетка Анна! — Люся поднялась и стала застегивать фуфайку. — Если бы не была ты пенсионеркой…

— Да сиди ты! Ешь блины-то, остынут. От души я, от чувства…

— Блинов я поем, но ты гляди у меня, пережиточки бросай…

В бригаде Люсю слушаются, уважают, а некоторые, особенно любители выпить, побаиваются не меньше, чем председателя. Бойкая и голосистая, она ни за что не отстанет от нарушителя, будет клевать его и на собрании, и в сатирической газете «Еж», и перед всем народом осрамит на разводе. Виновник, краснея, почешет в затылке и буркнет, отводя глаза:

— Свалил на нашу голову господь бригадира. Ругнуться всласть и то нельзя стало!

— На твою голову, Васюха, и не то бы надо свалить, — вступал в разговор дед Фугин. — А бригадир у нас — огонь! Талант ей даден. От самой природы. Горит у нее все в руках…

Это верно, что в Люсиных руках любая деревенская работа горела. И коров доить, и лошадей запрягать, и пчелиные рои приваживать, и машинами управлять — все Люся умела, все делала с лихостью, с песней, обгоняя одногодков-парней.

Вот и сейчас она, приехав на поле, сбросила фуфайку, схватила косу и вместе со всеми стала косить полегший горох. Она заметно вырывалась вперед, словно какая-то дополнительная сила толкала ее, наполняла озорной бодростью. В деревне недолго держатся тайны, и многие знали, конечно, что имя этой силе — любовь… Вот это самое поле пахал он когда-то — белокурая Люсина любовь. В тот вечер Люся возвращалась с птичника, где тогда работала, и он, увидя ее белое платьице, остановил трактор и, кажется, спросил, куда, мол, шагаешь, цыпленок. Да, так он и сказал: цыпленок…

А потом его в армию проводили, и Люся на конвертах воинские адреса выводила. Дома, по воскресеньям, когда была солдатская передача, она не отрывалась от телевизора, смотрела, как шагают они, молодые парни, одетые в гимнастерки, как переплывают реки, бегут с автоматами по зеленому лугу и кричат «ура». Ей казалось, что не сегодня, так завтра покажется на экране и он, такой же стройный, в ремнях, в каске, опаленный ярким южным солнышком.

Но он так и не показался. Он пришел сам, получив отпуск за отличную службу. Было это в начале лета. На крутых берегах Шелони еще не осыпались черемухи и соловьи не давали спать. Всех парней, видимо, меняет армия, и он поразительно изменился: стал вроде бы выше, красивее, на груди значки, лицо, познавшее бритву, к вечеру приятно колется, если провести по нему ладонью, а от мундира исходит незнакомый волнующий запах. Только руки у него остались такими же мозолистыми, жесткими. Видимо, и там, в армии, он имел дело с железом.

Они гуляли у реки, приходили в новенький, просторный Дом культуры, и, когда начинал греметь колхозный духовой оркестр и на скользкий паркет вылетали парочки, он, смущаясь, жался к стене, звал ее на улицу, боясь, что она намекнет ему о танцах. Ей нравилось это его неуклюжее смущение, почему-то радовало, что в этом он нисколечко не изменился, оставив в душе прежнюю робость и угловатость.

Лунной теплой ночью возвращались они домой, сидели потом в саду, и он, рассказывая о службе, смотрел на нее расширенными от темноты глазами. Вот эти глаза с отблеском лунного света и запомнила Люся при последней встрече и сейчас, взмахивая косой, все это видела и как бы заново все переживала…

Женщины далеко от нее отстали, и поле уже кончалось, а она все шла, выхватывая из знакомой песенки отдельные строки и чувствуя, как по ресницам неизвестно почему текут теплые слезы:

Прошел месяц. Горох Люся спасла. Часть его уже была обмолочена, часть ждала очереди на вешалах. Надо было поднимать лен, копать картошку. Лен и картошка уродились на славу, на всех участках, во всех звеньях. Самым первым в области колхоз выполнил все планы, а в полях еще всего было много. И, как назло, опять пошли дожди, по ночам крепко морозило и не ко времени запахло зимой.

Как-то на очередном совещании в правлении, отпустив всех бригадиров, Дмитрий Иванович, председатель, подозвал Люсю и сказал:

— Нынешняя уборка — это твой первый экзамен. Не разбрасывайся, держи в руках главное…

Дмитрий Иванович, подсказывая, частенько и сам приезжал в Лутково, молчаливо посматривал, еле заметно улыбался Люсе, и эту его улыбку дед Фугин потом комментировал так:

— А генерал-то наш тобой, девка, доволен. Наступление на всех флангах ведешь верное. Только одно вы оба прозевали…

— Чего прозевали, Илья Иванович?

— А вот чего: лошадей. Машины, конечно, машинами, на них вся опора, а какого дьявола мы лошадок балуем? Мужик, бывало, от коня все брал, а у нас они, как на курорте…

Люся побежала на конюшню, нашумела на конюха, который чрезмерно лелеял и неохотно доверял женщинам лошадей, и послала тетку Клаву и Марью Григорьевну в Расковякино за трестой.

В бригаде полсотни работников, а мужчин из них только двенадцать, считая и таких, как дед Фугин. Вот тут и крутись, вот и поворачивайся. По утрам, на разводах, Люся не знала, кого куда и послать: всюду людей не хватало. А ведь помимо уборки были у бригадира и другие заботы. То пенсионеров надо навестить и распорядиться, чтобы все необходимое им доставили, то какой-нибудь «святой Гаврила» подоспеет, и надо упредить, разагитировать дедов и бабок, которые уже собираются этого Гаврилу отметить.

Домой Люся возвращается самой последней и тут же садится за стол, читает, положив перед собой фотографию, отвечает на солдатское письмо, составляет конспекты, заполняет бригадные ведомости. Скоро собрание, где Люсю будут принимать в партию, и надо как следует подготовиться к этому. Мать смотрит на нее, покачивает головой и говорит:

— Ложись, ведь завтра опять чуть свет…

Но Люся не ложится. Она думает, что ему там, поди, еще тяжелее стоять ночью в карауле, нести на плече пулемет и подползать по-пластунски к «вражеским» дотам. Была она недавно в Порхове, в своем райцентре, и видела возле военкомата на щите его портрет. Она сразу узнала его среди других солдат. Значит, он опять чем-то отличился, коль удостоился такой почести на своей родине. «А мне не написал, — думает, улыбаясь, Люся, — ну, погоди…»