— У вас и еще дети есть? — спросила Клара.

— Еще мальчик двух лет, — ответил Ревир.

Клара заслонила глаза рукой от солнца. Она и Ревир остановились на пороге. Клара отворила дверь и прислонилась к ней, не давая захлопнуться. На ней было светло-желтое платье, юбку вокруг колен развевал ветер.

— Это славно, — отозвалась она. Но слова ее прозвучали печально.

Ревир ничего не сказал, и Клара на него не смотрела. Опять обоих сковало молчание, как прежде в магазине, но на этот раз оно их как-то сблизило — они стояли, окутанные молчанием, и оба смотрели на его детей, а те дрались и их не замечали.

Когда Клара вернулась в магазин, ее ждал мистер Пельтье. Он чуть не целыми днями просиживал в своей каморке за выпивкой, лишь изредка выходил в проулок поглядеть, как чернокожие работники сгружают с машин товар, который подвозили несколько раз в месяц. Мистер Пельтье ходил в белой рубашке, при галстуке и вообще одевался так, чтобы все видели, что он не чета прочим жителям Тинтерна; лицо у него было красное и очень подвижное.

— На много купил? — спросил мистер Пельтье.

От него тянуло чем-то затхлым, несвежим — тем же запахом отдавал и весь магазин.

— На пять центов, — сказала Клара и невольно усмехнулась.

— На пять центов, — повторил мистер Пельтье. Он тоже едва не усмехнулся. — Ну и скряга же, сукин сын. Гнусный, паршивый скряга.

— А может, он не за покупками приходил, — сказала Клара.

Пельтье принял ее слова так, будто на него замахнулось малое дитя, — вскинул голову, точно его и удивили, и позабавили.

— Так для чего же он тогда приходил? — спросил он.

— Я думаю, как тихо.

— Тут не о чем думать.

— Я прямо слышу, как все тихо. Я много про это думаю.

Они стояли на мосту и смотрели вниз, на реку. Был уже июль, и река мелела. Клара прислонилась к ржавым перилам, протянула руки, точно взмолилась о чем-то, — река ее разочаровала, слишком медленно текла вода, затянутая нечистой масляной пленкой. От берега до берега далеко, но сама река обмелела, обратилась в неглубокую спокойную канаву посреди скалистого русла, а скалы будто сделаны из чего-то белого и на удивление непрочного; кажется, тронешь — и станут крошиться и пачкать пальцы, как мел.

— Совсем тихо, — сказала Клара. — И кругом повсюду так, только там не так слышно.

Лаури ногой скидывал с моста мелкие камешки. Даже плеска настоящего не получалось, камешки просто уходили под воду. Клара ждала, когда же он заговорит. Но это было все равно что ждать всплеска от брошенного камешка — чем больше прислушиваешься, тем меньше слышно.

Оба берега высокие и поверху густо поросли деревьями и кустами вперемешку. То и дело берега изгибаются, вдаются в русло мысами, так, что не разглядишь, как там дальше вьется и петляет река, пока вовсе не скроется из глаз.

— Реки всегда так, — объяснил Лаури и стал чертить прутиком в пыли. — Сперва река прямая, потому что течет быстро. А потом течение становится медленней, и она извивается как змея. На поворотах подхватывает грунт и всякий мусор и от этого течет еще медленней. И становится еще извилистей. Извилистей, шире, полноводней, а потом получается вот что. — И к удивлению Клары, сильно нажимая прутиком, Лаури провел в пыли, среди всех изгибов и извилин, прямую черту к самому началу, где речка сперва была тоже прямая.

— Правда, честное слово? — лениво спросила Клара.

Лаури кинул прутик за перила. Казалось, тот падал очень медленно и на воду упал беззвучно. Оба смотрели, как он проплыл под мостом и его понесло прочь.

— Грязная эта река, — сказала Клара. — Вон там, на той стороне, грязища жуткая. Всякий мусор туда спускают, и помойки, и все, мне Соня говорила. Меня прямо тошнит.

Жара давила. Клара отбросила волосы, упавшие на глаза. Лаури молчал, но это было все равно как тишина, которую она слушала всегда, и ничуть не удивляло. Она прижала пальцами веки, в глазах от солнца заплясали пестрые пятна; когда-то, много лет назад, она так развлекалась в грузовиках и автобусах. Если человеку что-то очень нужно, ему непременно надо этого добиться, подумала она. И если чего-то очень сильно хочешь, непременно надо добиться. Отняла руки от лица — и вот она опять, река, спокойная, такая же, как была. Клара подняла глаза на Лаури, он прислонился спиной к перилам — стоит и улыбается. Волосы у него выцвели на летнем солнце и стали еще светлей. А лицо загорелое и глаза голубые, тихие, задумчивые; он какой-то словно из двух половин: одна снаружи, а другая внутри — и она хочет вырваться наружу. Наверно, куда он ни попадет, он в это время думает про какое-нибудь другое место, и, если кто с ним рядом, он думает о ком-нибудь другом. Всюду ему плохо, вечно его куда-то тянет.

— Тебе, что ли, и сказать нечего? — спросила Клара.

— Может быть, и нечего.

— А чего ты делал, пока ездил?

— Да так, разные дела.

— Все секретничаешь.

— А ты все любопытничаешь, малышка.

Сказал — и улыбнулся так, что сразу видно: с Кларой говорит только та его половина, которая снаружи. Схватить бы его, заглянуть в глаза, в самую глубину, отыскать зернышко, сердцевину, настоящего Лаури — почему он такой загадочный и непонятный? А может, он обыкновенный, может, все стали бы такие, если б были свободны и ничего их не давило? Стоило Кларе прикрыть глаза — и чудилось: вот она невидимкой приближается к нему, пытается невидимо его обнять, а он, словно танцуя, все ускользает из рук, и никак его не ухватишь. Это просто несправедливо — ее так мучительно к нему тянет, все внутри ноет от тоски по нему, а он нипочем не принимает ее всерьез… просто дико — чего он упирается, ведь другие преспокойно идут на все это: женятся, заводят детей, семью, обзаводятся хозяйством. Так уж положено, этому покорялись мужчины и поноровистей, чем Лаури, к примеру ее отец. Но они покорялись, не зная, что можно этого избежать. Беда в том, что Лаури уж слишком много знает — и ничего не знает по-настоящему. Он внимательно смотрит под ноги — куда шагнуть. Смотрит, на что наткнулись его руки. Совсем не так, как другие, кого видела Клара в своей жизни, как ее отец и другие мужчины вроде него, — те всегда дико озирались по сторонам, гадали, откуда что на них нагрянет. И не понимали, что следить надо за собой.