В долгие, хмурые зимние дни, одиноко сидя дома, Клара надумала: она вырастит ребенка Лаури таким человеком, для которого все на свете будет полно смысла, он будет управлять не только отдельными редкими минутами своей жизни, но всей своей жизнью — и не только своей, но и жизнью других людей.

Не вполне это сознавая, они разыгрывали каждый свою роль: Ревир — роль виноватого, ибо он верил, что это от него у Клары будет ребенок; а она — роль жертвы, которой прибавилось кротости и мягкости как раз потому, что она — жертва. Она сказала ему, как ей страшно рожать, рассказала, как всякий раз мучилась родами ее мать, а последний ребенок ее убил… это воспоминание смешалось с другим: пока мать истекала кровью, в соседней лачуге мужчины играли в карты. Рассказывая, Клара заплакала и сама поразилась, что ей так горько об этом вспоминать. Должно быть, несмотря ни на что, она любила мать, хотя, в сущности, долгие годы росла без матери… и она рыдала так, что разламывалась голова: если бы поднять мать из могилы и отдать ей все подарки, которыми осыпает ее Ревир! Почему, почему у матери никогда ничего не было? Ревир обнял ее, укачивал, как маленькую, утешал. Она ждала ребенка, значит, принадлежала ему, Ревиру, а он, как всякий упрямый, сильный мужчина, который не знает неудач, любил то, что ему принадлежало. Он говорил, что «искупит свою вину», а Клара слушала, на глазах у нее еще не высохли слезы, она принимала его мольбы о прощении, его ласки и при этом думала о Лаури — может быть, когда-нибудь он ей напишет, но вдруг кто-нибудь на почте просто из подлости возьмет да и разорвет письмо? В какую-то минуту, когда Ревир сокрушался, что заставляет ее «страдать», она почувствовала себя виноватой и сказала:

— Но я уже люблю малыша. Дождаться не могу, когда же он наконец родится. Я люблю маленьких.

И от этих слов разом все вернулось, даже радость их любви с Лаури, хоть любовь эта длилась всего лишь несколько дней.

— Только я не лягу ни в какую больницу, — прибавила Клара. — Я хочу родить прямо здесь, дома.

— Там посмотрим, — сказал Ревир.

— Нет, я хочу остаться дома. Никуда я не поеду.

— Посмотрим, — повторил Ревир.

Она без памяти любила свой дом. Из прежней комнатенки она перевезла кое-какие вещи для спальни — для первой своей спальни, для первой настоящей спальни, которую она увидела в жизни. У нее теперь есть кровать, и комод из хорошего полированного дерева, и к нему приделано высокое зеркало — таких зеркал она прежде и не видала, и стенной шкаф только для ее платьев (впрочем, платьев у нее не так уж много), и подушечка на стуле, и возле кровати столик, на который Ревир кладет ручные часы, когда остается у нее. На стене напротив кровати — картинка: закат, горящий оранжевыми и красными, точно боль, красками, как попало отраженными в воде, и на фоне заката голые черные деревья. Клара сама ее выбрала, и Ревир никогда слова про нее не сказал. Стоило Кларе посидеть подольше, глядя на эту картинку, и ее одолевали странные, печальные мысли, она даже плакала и сама не знала, почему плачет. Еще ни разу в жизни она не удосужилась полюбоваться настоящим закатом; иногда по радио какой-нибудь слащавый тенор гнусаво пел о «стране той далекой, за гранью заката», и от этого тоже на глаза навертывались слезы, но все равно до того, чтоб поглядеть настоящий закат, дело не дошло. Картины и музыка затем и существуют, чтобы все прикрашивать, думала Клара, потому-то от заката на картинке прошибает слеза, а в настоящем закате нет никакого смысла. А как же иначе? Даже картинка на коробке конфет, которую принес ей Ревир, — зима и домик среди густых зеленых елок — говорит ей куда больше, чем ее настоящий дом, который она так часто видит с дороги или с лужайки. Нет, ее могли взять за душу вот такие картинки или песенки, но не тот подлинный мир, что ее окружал: просто он тут, он существует, но ничуть ее не волнует и не занимает.

За дверью ее спальни начинался коридор, он вел сперва в просторную старую кухню, уже окрашенную заново в канареечно-желтый цвет, — там вечно гуляли сквозняки, была раковина и кран, который Ревир собирался починить; дальше — гостиная с высокими сумрачными окнами, даже самое яркое солнце не могло их оживить; и наконец коридор упирался в еще одну комнату, которую так и оставили пустовать. В трех жилых комнатах были печи. Был в доме и чердак, но никто не потрудился привести его в порядок; там стояли ящики со всяким хламом: плесневело отсыревшее ветхое тряпье, хранилась серебряная канитель и хрупкие елочные украшения, наполовину перебитые, громоздилась уродливая старая мебель. Клара не раз все это пересматривала. Прежние владельцы были ей ближе всего, когда она перебирала елочные украшения, брала в руки стеклянные шарики и мохнатые, чуть колючие гирлянды «дождя», от которых на пальцах оставались серебряные пятнышки, и думала — до чего же несправедливо: старикам эти вещи были так милы, а кончилось тем, что все попало к ней, Кларе, к совсем чужому человеку. Потом она снова аккуратно укладывала все на место, будто ждала, что хозяева вернутся и потребуют свое имущество. Так она сидела одна на чердаке, при веселом свете солнца или в угрюмом сумраке пасмурного дня, и пыталась сообразить: придет нынче вечером Ревир или не придет? Иногда никак не удавалось вспомнить, обещал ли он прийти.

Однажды к дому подъехала большая облезлая машина, и Клара выбежала на крыльцо. Был уже ноябрь, ее обдало холодом, но она стояла и ждала, пока гость к ней подойдет, и лицо ее светилось предчувствием нежданной радости. Но приезжий оказался брюзгливым хилым стариком лет шестидесяти. Он сказал:

— Раз тут теперь живут, надо вывесить у ворот почтовый ящик. Почему у вас нет ящика?

Клара поглядела в ту сторону, будто проверяла — а может, ящик висит? Потом сказала:

— Я писем не жду, некому их писать.

— Все равно нужен почтовый ящик. Вывесите вы его или нет?

— Мне ни к чему.

— Как вас звать?

— Клара.

— А фамилия?

— Клара, и все. Нет у меня никакой фамилии, — угрюмо сказала она. Опустила глаза и уставилась на ноги приезжего. Конечно же, он знает, кто она такая, знает, что хозяин здесь Ревир, и все-таки сверлит ее глазами и сердито что-то бубнит. Наконец она повернулась к нему спиной, точно мужняя жена, у которой в доме полно хлопот, кинула через плечо: — А, да подите вы к черту!

В окно гостиной она видела, как он злобно, торопливо развернул свою колымагу и покатил прочь. И медленно, с каким-то тревожным ощущением силы подумалось: наверно, если пожаловаться Ревиру, он может выгнать этого противного старика с работы. Но когда Ревир в тот день пришел, она ничего ему не сказала. Слишком было стыдно — вспомнилось, какими глазами смотрел на нее этот старик, будто на самую грязную грязь, и ведь так всякий на нее посмотрит, подвернись им только случай.

А потом она стала подумывать о жене Ревира, о женщине, которая подает ему еду в те дни, когда он не садится за стол с Кларой, и снова, как тогда с почтальоном, в ней росло ощущение силы. А что, если?..

— А что говорит твоя жена, когда ты не приходишь к ужину, — очень она злится?

Ревир умел и без слов призвать ее к молчанию, но порой она предпочитала не понимать, что означает движение его руки, выражение лица. Довольно прислониться к нему, склонить голову ему на плечо, словно ее мучит какая-то тревожная мысль, и Ревир уж непременно отзовется. «Жена тут совершенно ни при чем», — ответит, как отрежет. Кларе этот ответ был не очень по вкусу, и не очень-то она ему верила. И улыбалась прямо в лицо Ревиру, будто лучше него знала что к чему. Иногда он говорил суховато:

— Можешь о ней не беспокоиться. Она очень сильная женщина.

— Как это — сильная?

— Сильный характер. Как все ее родные.

Он не любил говорить о жене, но понемногу за эти месяцы Клара кое-что из него вытянула. При этом она и вправду словно бы что-то собирала, касалась то его локтя, то плеча, выдергивала из одежды нитку или снимала волосок, мгновенье держала в пальцах, потом неспешно, деловито отбрасывала, а в мыслях было совсем другое. Должно быть, она его завораживала — лицом ли, словами, еще чем-то, бог весть, — только под конец он неизменно отвечал на все ее вопросы. Казалось, он всегда видит ее какой-то иной, не такой, как она есть.