А Варяжко обнаружил Настеньку в доме Милонега. Та лежала в одрине, около неё хлопотала бабка-повитуха.

— Что с княгиней? — обратился к ней Павел Иоаннович.

— Дело женское... Выкидыш случился... худо ей совсем: видишь — помирает.

Вскоре привезли Ярополка. Князь вошёл в Настенькину клеть, у одра встал — бледный, болезненный, с жидкой бородой и запавшими блёклыми глазами. Произнёс вполголоса:

— Слышишь ли меня?

Бывшая монахиня, приоткрыв глаза, посмотрела на него безучастно:

— Слышу, княже...

— Я велел п-погрузить тебя на повозку с тюфяками, довезти до пристани, а потом переправить в Киев. Ратша тебя подлечит.

Настенька молчала.

— А покаешься — так прощу. — Брат Олега помедлил и добавил: — Можно не сейчас. После, в Киеве, как п-поправишься. — Вновь помедлил и ещё сказал: — Вскоре я вернусь в стольный град. Войско двинется дальше б-без меня. Я готов забыть всё, что с нами было, и начать с нуля. Коли ты захочешь... Ну, ответь что-нибудь, п-прошу!

— Благодарствую, княже, — прошептала гречанка и сомкнула веки.

...Вовк отправился во дворец к тестю Валую. Голова у сотского была забинтована — следствие удара палицы Немчина. Овручский боярин принял Блуда испуганно, бородищей тряс, часто-часто кланялся и зубами лязгал.

— Ты чего, тятя, дрейфишь? — обозлился на него киевлянин. — Или я не сродственник? Я на службе — и воюю с теми, с кем воюет мой повелитель. На тебя ж мне сердиться нечего.

У боярина отлегло от сердца. Он спросил про дочь и про внучек, угостил зятя пивом и мускатным вином. Их беседа потекла безмятежно. Но внезапно Вовк изменил тему. И, хмельно прищурившись, неожиданно бросил:

— А Путята, небось, у тебя скрывается?

Потрясённый этим вопросом Валуй начал лепетать:

— Что ты, что ты, зятёк, откуда? Как с утра уехал, так его не видели...

— Врёшь, поди, старый таракан?.. Ладно, не дрожи. Я его не трону. А свояченица моя, Ирпа, тоже тут?

— Где ж ей быть? Здесь, конечно.

— Я хочу взглянуть на племянника и племянницу.

— Спят они уже.

— Ничего, разбудете.

Появилась Ирпа: рыхлая, с двумя подбородками. За руку Забаву вела, а другой сжимала кулёк с Морозкой. Заспанная девочка выглядела обиженно, тёрла кулачком правый глаз.

Поздоровались несколько натянуто.

— Раздобрела ты, мать, — оценил муж её сестры. — А моя Ненагляда стройная. Можа, потому как сама не кормит. Наняли кормилицу. — Вовк отпил из кубка. — Где Путятку-то прячешь? У себя в одрине?

— Ишь, чего пожелал узнать! — рассердилась Ирпа. — Мало тебе кровищи! Точно вурдалаки. Хочется ещё?

— Цыц, кикимора болотная. Станешь рассуждать — выпорю прилюдно. И тебя, и твоих ублюдков. У племянницы вот выведаю тайну. Ну, скажи, Забавушка, где твой тятенька?

Страшный рёв пошатнул дворец. Девочка орала так отчаянно, что закладывало уши.

— Хватит! Уведи! — отмахнулся Вовк. — Не добьёшься толку ни от кого...

А Путята действительно был во дворце. Днём, во время битвы, он упал с коня и лежал без сознания несколько часов. Но его подобрали добрые горожане и снесли к Валую. Вскоре воевода Олега очнулся и хотел уйти, так как боялся навлечь беду на жену, тестя и детей. Говорил: «Выберусь из Овруча и подамся в Новгород, от Свенельда подале». И как раз в это время заявился Блуд. Уходить пришлось через крыши — благо вечерело, и подручные Вовка пили мёд, сидя на сенях.

...А спустя несколько часов в гриднице княжьего дворца Ярополк и Свенельд праздновали победу. Здесь же находились Тучко и Варяжко, многие дружинники и хмельной Вовк, притащившийся от Валуя. Стол ломился от яств, пенилось вино, и сходились кубки под цветистые слова величален-здравиц.

— Княже, — говорил Клерконич, — я отвоевал для тебя Древлянскую землю. И надеюсь, что ты будешь более мудр, чем покойный Святослав: возвратишь нашему семейству законную вотчину. Мне Искоростень был дарован Игорем, дедом твоим великим. В память о нём прояви щедрость и великодушие!

— Прояви! Прояви! — закричали дружинники.

— Хорошо, так тому и быть, — согласился князь. — Пусть отныне древляне снова станут вашими. Но ведь ты, Свенельд, собираешься на север, воевать Новый город и Старую Ладогу. Кто же сядет в Овруче? Внук твой, Тучко?

— Нет, без внука мне в походе не обойтись... Если ты не против, я хотел бы сделать посадником Варяжку с моей внучкой, Бессоной.

Все взглянули на Павла. Тот сидел зардевшийся, радостно потупясь. Сыну константинопольского варяга Иоанна было в ту пору девятнадцать лет. Щёки темнели от не жёстких ещё волос. Вьющиеся тёмные кудри доходили до плеч. Что-то детское ещё сохранялось в его облике.