Приоткрыл глаза и увидел зрелище: чурбачок — алый, голова — в руке Богомила, туловище — у подручных. Князь передохнул и с удивлением обнаружил, что убить, оказывается, легко: чик! — и жизнь, с её теплотой, радостью, биением, превращается в смерть, безмолвие, судорогу, трупный холод. Хрупкость жизни потрясала его безмерно. В этом был соблазн: чик! — и нет врага, или недруга, или просто человека, тебе не нужного. А особенно — если убивать можно безнаказанно...

Князь поднялся с колен. Поднял руки и крикнул:

— Слава Берегине! Берегиня жертву приняла!

— Слава! — загомонили новгородцы вокруг. — Слава Роду!

Соловей сбрызнул идола кровью, сделал знак рукой, и десятки кур, принесённых сюда заранее, были обезглавлены возле требища. Закружились перья — это женские и мужские руки начали ощипывать тушки. Куры полетели в котлы — жертвенная пища приготавливалась любовно. Все расселись по лавкам, стали пировать: пить куриный бульон, есть куриное мясо, яйца, кашу. Петь весёлые песни, танцевать. Лето кончилось. Собран урожай. Наступало время прясть — шерстяные и льняные нитки, ткать полотна. А зимой — белить их в снегу... Праздник куроедицы был последним праздником перед зимними святками.

Всё прошло спокойно, если не считать двух досадных случаев. Первый — на Варяжской улице, где располагался гостиный двор, грабанули купца из Чехии, торговавшего серебром, отняли не только кошелёк, но и всю одежду и заставили нагишом бегать вдоль домов. А второй посерьёзнее: на Славковой улице, близ моста через Волхов, обнаружили Асмуда, Пожилой наставник Владимира был избит чуть ли не до смерти — всё его лицо представляло собой жуткий кровоподтёк; оказались сломанными ключица, нос и голень. В невменяемом состоянии Асмуда доставили во дворец. Он пришёл в себя на вторые сутки, но сказать ничего толком не сумел, путался и бредил. Богомил его лечил мазями и травами, мамка Жива проводила у постели больного дни и ночи. Как-то Асмуд открыл глаза и спросил её:

— Жива, что за день нынче на дворе?

— Грудня двадцать пятое, батюшка.

— Значит, я лежу девятнадцать дней?

— Верно, — женщина всплакнула от радости, глядя на увечного.

— Кто же занимается с юным князем? — беспокойно взглянул на неё учитель.

— Соловей и Добрынюшка. Помогает и Несмеянка, если Любомира не нянчит.

— Что за прок от этого воспитания!.. — завздыхал старик. — Разболтается парень, разленится, будет озорничать. Вот не повезло, право слово.

— Ничего, мой свет, ты ещё поправишься и займёшься уроками нашего Владимира Святославлевича, — обнадёжила Жива.

— Что ж, поправлюсь, если дашь согласие выйти за меня, — Асмуд лежал серьёзный, похудевший, с тряпкой на поломанном переносье.

Ключница взяла его за руку, поднесла к лицу и поцеловала с нежностью ослабшие пальцы. Утирая слёзы, ответила:

— Как не дать согласие, господин наставник?.. Ты такой хороший, лучше всех на свете...

Тёплая улыбка тронула его губы:

— Верно говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло...

Между тем напряжение в городе нарастало. Старшего сына Угоняя — Лобана — выбрали старостой Плотницкого конца вместо убитого им же Порея. Но когда Добрыня, присутствовавший на концевом вече, захотел вмешаться, рассказать, в чём причина смерти боярина, слова ему не дали, начали кричать и ругаться: дескать, знаем, знаем, виноват не Лобан, а ты — если б не увернулся от лобановского меча, то Порей оставался бы жить. Эта логика потрясла посадника.

Тут ещё Мизяк сообщил по секрету Владимиру:

— Асмуда избили люди Лобана.

— Правду говоришь? — усомнился тот.

— Лопни мои глаза! С места не сойти! Я своими ушами слышал: брат отцу похвалялся, как подстерегли старика на Славковой улице, — Асмуд возвращался один во дворец, — окружили и врезали.

— Но за что?

— Он же твой учитель; а избить его — значит насолить «киевским чужанинам»... Брат с отцом будут затевать беспорядки, чтобы вече сказало: ты с Добрыней управлять градом не умеешь, стало хуже, чем раньше, страшно выйти на улицу — могут и убить, и ограбить.

Мальчик разволновался, у него задрожали губы.

— Но, Владимир, учти: выслушал меня и забыл, кто тебе сказал эти новости. Я пока не сошёл с ума, чтобы быть запоротым братом и отцом.

Князь его спросил:

— Но тогда зачем делишься со мной?

Волчий Хвост ответил:

— Леший меня поймёт! Просто ты мне нравишься. Я дружу с тобой.

— Хочешь — побратаемся?

— Да, хочу.

Взяли нож, чиркнули по пальцу и перемешали кровь того и другого. Дали клятву: если кто нарушит узы такого братства, пусть его поразит Перун — громом, молнией, или Ящер возьмёт под землю.

— Знаешь, — сказал Владимир, — есть у меня двоюродная сестра — дочка дяди Добрыни, имя её Неждана. Прошлой осенью я, когда проезжали Вышгород, предлагал ей в жёны ко мне пойти. Ну, когда оба вырастем. Но теперь меня сговорили с дочкой Олафа Трюгвассона. И поэтому — хочешь, выдам Неждану за тебя?

— Сколько ей? — задал вопрос Мизяк.

— Этим летом исполнилось десять.

— Что, красивая?

— О, ещё какая!

Волчий Хвост вздохнул:

— Мне отец не позволит. Вы — чужанины, а Добрыня вообще древлянин.