Шрифт:
Каплунова хотела было еще о чем-то рассказать, но подкатил мотоцикл, и ее муж, привстав, крикнул:
— Не пора ли, боярыни, домой?
— Вы мне очень, очень помогли! — сказала Каплуновой в порыве благодарности Марина.
— Ну что вы, обычное дело! — польщенно улыбнулась та.
Она опять сделалась простой и милой, с венком и букетом ромашек уселась на мотоцикл, а Марина забралась в коляску. Зашуршала трава под колесами, замелькал белый частокол берез.
«Ах, боже мой, что можно делать в деревне, когда настоящий клуб и настоящий культработник!» — думала она под треск мотоцикла.
Каплунова, прижавшись к спине мужа, что-то говорила ему на ухо. Марине казалось, что сегодня она узнала двух женщин: одну — непринужденную, простую, какую-то домашнюю, другую — деловитую, строгую, занятую только клубными делами. И обе ей были симпатичны.
«Вот бы и мне стать такой! — продолжала она размышлять. — А что ж, ростом мы одинаковые, только она постарше, мать, и муж у нее, видать, славный».
Она ловила себя на том, что пытается подражать Каплуновой, то придавала своему лицу выражение женской мягкости, обаяния, то делалась неподкупно-строгой, хмурилась. Вдруг ей представился Виктор, она попробовала вообразить себя и его в домашней обстановке, за обеденным столом и не смогла этого сделать, тихо рассмеялась…
Возле Дома культуры их поджидал Куделин. Он был уже не в комбинезоне, а в костюме, побрившийся, умытый. Остановив на асфальтовой площадке мотоцикл, но никому не давая слезть с него, стал объяснять, что у Любаши давно поспели и борщ и пироги с яйцами и что не хватает только гостей. Он подумал немного и добавил мягко и просительно:
— Пообедаем, посидим. Люди ведь мы…
— А что ж, пироги — это соблазнительно! — рассмеялась Каплунова и толкнула мужа в бок: — Поворачивай, Женя!
— Ну раз молодожены приглашают, отказываться грех! — сказал тот, разворачивая мотоцикл.
— После свадьбы вы у нас так и не были, — удовлетворенно прогудел Куделин, а Марине подмигнул: — А там, глядишь, и Виктор объявится. Так что будет порядочек! Любаша моя, наверно, уже у калитки ждет…
Марина ничего не ответила, опустила голову.
Каким-то чудом Куделин пристроился на мотоцикле, согнувшись в дугу, и они осторожно стали спускаться с пригорка…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Заложив руки за спину, Павел Николаевич шагал берегом Лузьвы и вспоминал то, что было в первый год его председательствования в Гремякине. Годы летят — не замечаешь; многое навсегда уходит из жизни, остается где-то позади, но многое задерживается надолго, потому что события быстротечны, а люди… Люди всегда есть люди, не так-то просто и легко рвутся связывающие их нити…
В то тягостное дождливое лето солнце почти не проглядывало над Гремякином, все хмарило, все дождило, воздух был как в парной, тускло поблескивали мокрые крыши домов. Работы в поле и на токах то и дело прерывались, замирали, люди нервничали. Дорога из Гремякина до шоссе размокла, грузовики с зерном застревали, приходилось посылать на помощь тягач, чтобы вызволить их из плена грязи. Старики говорили, что такого слякотного августа никто не помнил в гремякинских краях. А из района звонили по нескольку раз на день, справлялись, как идут дела с уборкой, возят ли хлеб на элеватор. И голоса в телефонной трубке раздавались нетерпеливей, раздраженней. Павел Николаевич тоже взвинчивался, кричал в ответ, что, к сожалению, небесная канцелярия ему не подчиняется, что, как только наладится погода, гремякинцы будут работать день и ночь и хоть с опозданием, а справятся с уборкой урожая, ну кое-что недовезут на элеватор…
А потом приехал он, Илья Емельянович Ведерников, статный, внушительный, подтянутый; виски пепельные, глаза колюче-проницательные, холодные, почти не мигающие.
Павел Николаевич не понаслышке знал о тех временах, когда некоторые уполномоченные из района вели себя в колхозах как законодатели, всесильные личности, указывавшие пальцем как бы по повелению высшей необходимости: «Не делать это, а делать то!» И хоть тогда он не был еще председателем и непосредственно не сталкивался с районными представителями, но кто же из сельских жителей не помнит той поры? Кто в деревне не испытывал робости перед таким уполномоченным, не подчинялся его слову, указанию, жесту?
Когда Павел Николаевич встал на председательскую стезю, в деревни уже наезжали районные представители несколько иного рода: они не покрикивали властным голосом, не распоряжались, как у себя дома, а больше советовали, предлагали, рекомендовали, направляли. Да и появлялись они куда реже, чем прежде, — только в разгар весенне-полевых работ да в горячие дни уборки.
Наезжая в Гремякино в качестве представителя района, Илья Емельянович Ведерников тоже считал себя советчиком, но советчиком строгим, решительным, деятельным. Он был начальником райвоенкомата, носил погоны подполковника, любил точность, образцовый порядок, быстроту действия. О себе он не раз говорил гремякинцам: «Я здесь, в колхозе, не только око района, но и его твердая рука! Все должно пронизываться единой волей. Для меня интересы нашего района — превыше всего, ибо это интересы большой политики».
Всякий раз, когда Павел Николаевич узнавал о приезде в Гремякино этого человека, у него портилось настроение, хоть это и скрывалось от чужих глаз. Он не переставал думать о том, что лучше бы район вообще не посылал в колхозы своих представителей. К чему они? Разве в деревнях не знают, сколько и когда надо вывозить на поля удобрений, в какой день начинать косовицу, что прежде всего отправлять на приемные пункты — картофель или горох? А до чего же тягостная устанавливалась атмосфера напряженности и нервотрепки из-за того, что представитель вмешивался куда надо и не надо, давал свои указания и распоряжения, часто неквалифицированные, неделовые?