– - До осени-то хоть оставайся...

– - До перваго снега проживу на острову.

Долго Феклиста плакала и не стыдилась своих слез.

VIII.

Наступила страда. Травы уродились хорошия, погода стояла ведреная, и всякая рабочая рука ценилась на вес золота. Лётные с острова перебрались на покосы, и теперь везде их принимали, как дорогих гостей. Перемет работал на покосе у своего благоприятеля, кузнеца Мирона, иосиф-Прекрасный переходил от Родьки Безпалаго к брательникам Гущиным, от Гущиных к Кондрату, от Кондрата к писарю Калинину. Деревни стояли пустыми, а зато на всех покосах, по низинам и поймам, широкой волной катился настоящий праздник -- с утра до вечера сверкали косы; ровными рядами, покорно ложилась высокая, душистая трава; от свежаго сена далеко несло ароматной струей, точно самая земля курилась благовониями. Народ трудился по берегам Исети, на заливных лугах, по мочежинам, в ложках. По ночам, как светляки в траве, мигали веселые огоньки; около них собирались семьи, тут же бродили спутанныя лошади, стояли телеги с поднятыми оглоблями, и весело катилась от одного покоса к другому проголосная песня.

– - Ну-ка, Иванушка, поробим, благословясь,-- весело говорил дядя Листар, принимаясь за косу.-- Ноне Господь уродил не траву, а шелк.

В страду даже Листар "трекался" от водки и работал, как медведь, за исключением "помочей", когда он исправно напивался до полнаго безчувствия. Иван Несчастной-Жизни работал с Листаром на покосе Феклисты. Место было отличное, на самом берегу Исети; расчистил его еще старик Корнев. Широкий луг, копен на восемьдесят, одним краем упирался в реку, где под прикрытием развесистой вербы был устроен балаган. Рядом шел покос старика Гаврилы, который вышел в поле сам-пят: сам да четыре сына. Семья была на подбор, и весело было смотреть, как Гаврилычи поворачивали тяжелую страдную работу. В крестьянской страде таится великая трудовая поэзия, которая охватывает даже самых ленивых. Бродяги давно отвыкли от нея, но и их захватил общий поток, и в каждом заговорила мужицкая кровь. Особенно рад был Иван, взявшийся за косу со слезами на глазах. С него точно спала какая шелуха. Он теперь был такой же мужик, как и все другие -- страдная работа всех сровняла, как траву под косой. Первые дни Иван заметно отставал от Листара, а потом начал работать наравне с ним и даже перегнал его. Сам старик Гаврила похвалил бродягу за чистую работу, а такая похвала дорого стоила -- нужно быть артистом страдной работы, чтобы понимать все ея тонкости;

– - Где это ты наловчился... а?..-- спрашивал старик Гаврила, внимательно поглядывая на бродягу.-- В остроге-то у вас трава не растет... Чистенько робишь, хошь кому впору. Загонял совсем Листара-то.

– - Тебя бы, дедка, столько-то колотили, как меня, так ты и косу-то позабыл бы, как в руках держать,-- оправдывался Листар.-- Места ведь живого во мне нет...

– - За дело колотили -- не балуй.

Феклиста была тоже весела и работала наравне с мужиками; Иван часто любовался, как она шла по полосе рядом с ним -- дерево-деревом, а не баба. Настоящая работница, не чета другим бабенкам, которыя поленивались-таки из-за мужей. Пимка не мог косить, а больше управлялся около лошади, помогал ворошить подсыхавшую траву и с нетерпением ждал, когда поспеет гребь. Возить копны на старом гнедке было для него настоящим торжеством. Он теперь не косился больше на Ивана -- очень уж хорошо работал бродяга, недаром похвалил дедка Гаврила. Маленькая Сонька тоже льнула к Ивану и часто засыпала где-нибудь в траве около него. Вообще, на Феклистином покосе царил тоже праздник, как и на других, хотя она сама не верила своему счастию и ждала какой-то беды, как все много выстрадавшие люди.

И беда была не за горами. Половина покоса была убрана, оставалась вторая. Феклиста стала замечать, что дядя Листар как будто что-то держит у себя на уме. Старик перестал работать попрежнему, несколько раз добывал себе где-то водку и видимо переменился к Ивану. Раза два он приходил на покос совсем пьяный и пролежал в кустах целый день.

– - Ты никак, Листар, рехнулся умом-то?-- заметила ему Феклиста.

– - Смалкивай... У Листара побольше твоего ума-то,-- огрызнулся старик, а потом засмеялся.-- Что выпучила на меня бельмы-то?.. Нет, брат, Листара не проведешь... не обедешь на кривой кобыле... Рехнулся... Да у меня ума-то на всю деревню хватит, да еще останется. Вот он какой, Листар-от.

Феклиста поругалась, махнула рукой и отступилась: кривой чорт, видимо, сбесился. Да теперь с Иваном и без него можно управиться. Оставалось подкосить копен на десять да убрать старую кошенину, которая сохла четвертый день.

– - Как это я раньше-то не договорился... а?-- бормотал про себя Листар, посасывая трубочку.-- Свалял дурака... Ловкие тоже эти лётные!.. Видно, хлебцем вместе, а табачком врозь... Право, псы! хоронятся от Листара, а его не проведешь... Теперь прямо сказать: откудова у них деньги? Ну-ка, скажи! Нет, брат, тут фарт! Ишь, богачи завелись... Должно-быть, у кого-нибудь машинка, а у другого не у кого быть, как у Ивана... уж это верно. Сам лётным был, тоже понимаю... Право, варнаки после этого... Нет, чтобы с кривым Листаром поделиться. "На, старичина, получай свою плепорцию..." Вот он какой, дядя-то Листар!.. А Феклиста -- дурища, и больше ничего.

Подвернулась помочь у писаря Калиныча. Все лётные работали у него два дня и ничем не выделялись от других тебеньковских мужиков. Дядя Листар, конечно, напился, как стелька, и явился на покос Феклисты в лучшем виде, напевая какую-то мудреную песню:

Девки в лес по хворос,

Я за ними пополоз...

– - Эк налакался, кривой пес...-- ворчала Феклиста.-- Обрадел чужому-то вину, безстыжие шары!..

Иван хотя был на помочи, но вернулся не пьяный и отдыхал в балагане.

– - Иван, а Иван,-- приставал к нему Листар.-- Нехорошо, брат... Ох, как нехорошо... Я говорю: омманывать Листара нехорошо...

– - Да кто тебя омманывает?..

– - А лётные надувают дядю Листара... H-нет, брат, не на таковскаго напали! Напрямки надо говорить-то, Иван... да. Первое дело: есть у тебя машинка?

– - Ну, есть, а тебе какая забота?

– - Мотри, Иван, та не того...-- бормотал Листар заплетавшимся языком и закончил очень решительно:-- давай на полштофа...

– - Не дам.

– - А... так та вот как? Ну, ладно, пусть будет ин по-твоему. Так не дашь?

– - Отвяжись, смола!..

– - Так... ладно... Ну, смотри, Иван, не покайся.

– - Не твоя забота...

Не спалось эту ночь бродяге Ивану. Он не боялся кривого Листара, а вместе с тем чувствовал, что вот один этакий дрянной мужичонка может испортить ему все... Душистая летняя ночь была хороша; любовно глядели с синяго неба частыя звезды, где-то в прибрежной осоке скрипел коростель, наносило дымком, который мешался с ночною сыростью и запахом свежаго сена. Давно смолкли песни, и над безконечной равниной тихо веял трудовой сон. Когда-то Иван тоже певал здесь и с замиравшим сердцем вслушивался, не отдастся ли на его голос звонкая девичья песня. Вот в этих вербах миловались они с Феклистой, пока старики спали мертвым сном, а Исеть была закутана белым туманом. Ничего не осталось, все пошло прахом, и только на душе, как смола, накипало одинокое, тяжелое горе.