– - Чем же виноваты девочки, Лиза?..

– - Я не желаю скрывать своего позора... пусть все видят!.. О, Боже мой, Боже мой!..

В это время m-lle Бюш успела дотащить девочек до их комнаты, толкнула их туда и плотно притворила за собой дверь. Не проснувшаяся еще хорошенько Милочка сделала уже гримасу, дожидаясь перваго повода, чтобы расплакаться, а Зиночка стояла посреди комнаты в своей шубке и широко раскрытыми глазами смотрела на гувернантку.

– - Ложитесь, дети, сейчас же спать...-- торопливо повторяла m-lle Бюш, зажигая свечу на своем ночном столике.

– - Зачем они так кричат?-- капризно спрашивала Милочка.

– - Это не наше дело, голубчик...-- успокаивала гувернантка, быстро раздевая ее.-- У мамы опять нервы...

Но Милочка уже не слушала, поддаваясь знакомой ласковой руке, которая знала каждую пуговку и каждый крючок на ея платье. Девочка даже улыбнулась, когда, разстегивая воротничок, гувернантка невольно пощекотала ея полный, детски-пухлый подбородок. Через пять минут Милочка была уже в своей кроватке, под мягким шелковым одеялом, под которым потягивалась и ежилась теперь с особенным удовольствием. Мягкие, как шелк, каштановые кудри красиво разсыпались по белой подушке с дорогими кружевными прошивками. Когда m-lle Бюш, по обыкновению, наклонилась над ней, чтобы поцеловать, Милочка полуоткрыла слипавшиеся глаза и сонным голосом серьезно спросила:

– - А зачем Дарья плачет, m-lle?..

– - Это тебе показалось... Она вытирала пыль с этажерки.

Такая слишком явная несообразность заставила Милочку широко открыть глаза: какая может быть пыль в двенадцать часов? Но она сейчас же закрыла их, повернулась к стене лицом и моментально заснула, как умеют засыпать здоровыя дети. M-lle Бюш перекрестила заснувшую девочку, облегченно вздохнула и только теперь заметила, что Зиночка стоит посреди комнаты, как была, в шубке и не сводит с нея остановившихся глаз.

– - Что же вы стоите?-- строго проговорила гувернантка, но сейчас же спохватилась, ласково взяла Зиночку за талию и поцеловала в лоб с необычайным приливом нежности.-- Нужно итти, голубчик, в свою комнату...

Зиночка не шевелилась. Разгоревшееся на морозе лицо было бледно, и бахромки белокурых волос, выбившись из-под зимней собольей шапочки, падали на глаза. M-lle Бюш на цыпочках подошла к двери и прислушалась -- в зале все было тихо, как в могиле.

– - Я здесь останусь...-- проговорила наконец Зиночка, моментально снимая свою щегольскую шубку.

– - Хорошо, деточка... Я улягусь тогда на полу,-- согласилась гувернантка и пошла за ширму, где стояла ея кровать.

Это великодушие тронуло Зиночку, она повернулась и пошла -- ея комната была рядом. Милочка только спала и занималась в комнате гувернантки, а день перебивалась, где придется. Все это делалось для того, чтобы у Зиночки была своя отдельная комната. Благодаря присутствию Милочки, комната гувернантки походила на кладовую -- здесь стоял лишний гардероб, кровать помещалась у письменнаго стола, а на стенах были развешаны Милочкины платья. Зато у Зиночки было совсем просторно, и низенькая спальная кроватка так кокетливо пряталась за настоящей японской ширмочкой, которую ей подарил отец в день рождения. Войдя в свою комнату, Зиночка опять остановилась и все прислушивалась, не донесется ли какой звук из залы. M-lle Бюш застала ее именно в этой позе и начала раздевать, как маленькую. Это движение заставило Зиночку проснуться от своего столбняка -- ей вдруг сделалось совестно, что гувернантка взяла на себя роль горничной.

– - Нет, я сама...-- проговорила девушка, освобождаясь от скользивших по ней маленьких рук гувернантки.-- Да, я сама...

M-lle Бюш не стала спорить, а только притворила плотнее дверь и ушла за ширму приготовлять постель, как это делала каждый вечер Дарья. Когда Зиночка, совсем раздетая, в одной кофточке, сидела на своей кровати. гувернантка крепко ее обняла и еще раз поцеловала. На глазах у молодой девушки были слезы, а грудь так и ходила от сдерживаемаго волнения. Оне не сказали друг другу ни одного слова, но Зиночка все поняла, поняла сразу -- и зачем мама так ужасно кричала, и зачем папа был такой жалкий, и зачем Дарья плакала, и зачем m-lle Бюш по-матерински крестила и целовала ее. В девушке проснулась женщина... Когда гувернантка на цыпочках вышла из комнаты, Зиночка заплакала. Ей вдруг сделалось и больно и обидно вот именно за эти ласки посторонней женщины, которая пожалела ее и сестру. Да, она добрая, эта m-lle Бюш, а Зиночка постоянно делала ей неприятности и даже иногда доводила до слез своим упрямством. О том, что происходило в зале, у фортепиано, она старалась не думать: это было что-то такое ужасное и неприличное, что заставляло ее краснеть в темноте... А она так любила отца, который баловал ее и не отказывал ни в одной прихоти. Один шаг -- и этого отца не стало. Был другой человек -- жалкий, несчастный гадкий, Зиночка со здоровым инстинктом созревшей девушки сразу стала на сторону матери и понимала ея горе. Эта мысль вызывала у нея новыя слезы, и она отчетливо видела нежную сцену: ей хотелось убежать к матери и заплакать на ея груди. Воображение рисовало ей эту сцену со всеми подробностями... "Бедная мама, бедная мама!" -- шептала Зиночка, пряча голову в подушки.

Ах, какая это была ужасная ночь!.. Весь дом замер, и мертвая тишина нарушалась только колотушкой караульщика под окном. Итти сейчас к матери Зиночка побоялась, хотя уже встала с постели и подошла к двери -- в зале теперь темно, а там еще нужно пройти гостиную и столовую. Да и что она могла сделать?.. Мать и без того встревожена и будет совсем убита, если узнает, что она, Зиночка, все видела... Малодушный страх перед темнотой неприятно подействовал на девушку, и она назвала себя словами Бржозовскаго: "кисейная барышня". Еще к первый раз она поняла обидный смысл, скрытый в этой кличке: кисейная барышня боится всего и не умеет ничего делать... В первый раз Зиночка взглянула на себя со стороны, выделившись из всей остальной обстановки, и горькое, нехорошее чувство шевельнулось у нея в душе.

Да, кисейная барышня!.. А в ушах еще стоит шальной опереточный мотив и гул расходившейся из театра толпы, и пьяное лицо Татаурова лезет в глаза. "Здравствуйте, барышня"... Не следовало ему подавать руки. Зиночка по пути припоминала, как Татауров, бывая у них, гадко щурил глаза, когда Дарья подавала ему кофе, и шептал что-то Бржозовскому, вероятно, что-нибудь пошлое, потому что тот всегда сомнительно улыбался. Как все это гадко... Зиночка теперь ненавидела Дарью, из-за которой все в доме перевернулось вверх дном, и она, Зиночка, почувствовала себя одинокой. Да, она одна, совершенно одна и никому не может сказать всего, что сейчас думала, не может сказать, что понимает все.