Вопрос в том, на что похоже это преображение? Как пробрести новые, хорошие привычки, как найти лучший способ писать друг другу? Если мы смогли вписаться в эту ситуацию, то как нам из нее выписаться?

Как могла бы выглядеть утопия письма? На этот вопрос нет и не может быть ответа. Если бы хоть кто-то знал, на что похожа утопия, она бы перестала быть утопией, а превратилась бы в нашу жизнь.

В буквальном смысле утопия значит – несуществующее место, то есть в лучшем случае утопии – это не установки, а воображаемые заглушки для человеческих желаний. В худшем, киберутопизм – это неолиберальная сублимация коммунализма 1960-х годов, которая отражает путешествие от хиппи Стюарта Бранда и его «Каталога всей земли» до журнала Wired. По словам Кевина Келли, ответственного редактора Wired, вся земля – это «глобальная, взаимосвязанная система технологий, которая вибрирует вокруг нас». В этой системе, которую он называет «техниумом», Келли, Бранду и их сподвижникам поют серенады венчурные капиталы, их превозносят в Давосе. Но для Келли все это имело более мистическое значение. Техниум – «на самом деле божественное явление, отражение Бога», – величественно сообщил он в интервью журналу Christianity Today. В своей книге Келли был более сдержан и отважился сказать лишь, что «если Бог существует, то изгиб свода техниума направлен прямо на него». Это в буквальном смысле придавало мировому триумфу Кремниевой долины священное значение.

В своем лучшем проявлении киберутопизм наслаждался несказанной возможностью. От прославления Мануэлем Кастельсом «креативной автономии» в интернете до эгалитарных «сообществ практиков» Клэя Ширки, киберутопизм приветствовал не столько желанное состояние завершения, сколько расширение новых горизонтов. Открытость и неопределенность сети, кажется, обеспечили возможность создания «образов жизни» [49] . как назвал их Джон Стюарт Милль. Это утопическая сторона либерализма. С этой точки зрения достоинство платформенной модели в том, что она позволит каждому писать настолько уникально, насколько он должен, и настолько причудливо, насколько он хочет.

Крах безосновательного киберутопизма, проявляющего недостаточно внимания по отношению к политической экономике платформенного капитализма и его патологий, вызвал контрутопическую реакцию. Она проявляется в изобилии статей под такими заголовками, как «Я ушел из соцсетей, и моя жизнь изменилась». Таких выступлений на конференциях TED, как выступление Кэла Ньюпорта на тему «Почему надо уходить из социальных сетей». Таких книг, как книга Джарона Ланье «Десять аргументов в пользу того, чтобы удалить свои аккаунты в соцсетях прямо сейчас». В этом же ряду стоят бесчисленные аналитические статьи о том, как бороться с «фейковыми новостями» и не дать российским троллям разрушить демократию. В последнее время богатые люди все чаще отказываются от социальных сетей, делегируя ведение своих аккаунтов профессионалам. И конечно же, сами создатели платформ никогда не увлекаются своими продуктами: воздержание от социальных сетей – это не недостаток бедных, а культурное отличие богатых.

«Мир без утопий, – пишет историк Энцо Траверсо, – постоянно оглядывается назад». Без утопий наши несбывшиеся желания начинают раздражать и дают обратную реакцию. Движение назад, несмотря на то что оно оспаривает неизбежность нашего уподобления Боргу, имеет обратную реакцию. Почему-то считается, что достаточно просто призвать к выходу остальных. И эта фантазия поддерживается иллюзией о том, что с частым обращением к иррациональности толпы, паранойе, нигилизму и садизму, которые характерны для социальной индустрии, можно справиться, просто «сделав шаг назад». Как будто корни этого феномена не ушли вглубь, а лежат на поверхности.

Эту позицию ошибочно высмеивают как неолуддистсткую. Сегодня достоверно известно, что история представила луддитов в ложном свете, а их борьбу против эксплуатации и увольнений несправедливо описывают как технофобию. Они не были против машин, они умели ими пользоваться. Их утопия, какой бы они ни была, являла собой не доиндустриальную Аркадию, а зарождающуюся социалистическую, где машины подвластны рабочим, а не рабочие – машинам. Они ломали инструменты, чтобы избавиться от появляющейся социальной машины, которая относилась к ним, как к расходному материалу производственного процесса.

Луддиты к тому же были прекрасными троллями. Они, как и уничтоженное несколькими годами позже движение в Патерлоо, были прототипом классового восстания, только провели они его с огромным размахом. Само название «луддиты» происходит от имени вымышленного предводителя, Неда Лудда, который был плодом легенд и фантазий, но британские власти его боялись, а тайные агенты искали доказательства его существования. Мятежники решили, что мистер Лудд живет в Шервудском лесу, где жил не менее легендарный Робин Гуд, и писали письма на адрес «Шервудский лес, офис Неда Лудда». Они наряжались и маршировали как «жены генерала Лудда».

В XXI веке луддизм – это вполне аргументированная позиция, на самом деле, даже востребованная. Но как это будет выглядеть? Вряд ли можно разбить машину. Она слишком рассредоточилась по всему миру. К тому же, многое из того, что мы сегодня называем инструментами, абстрактно: нельзя «разбить» кнопку «Нравится». Более того, наша непосредственная проблема с Щебечущей машиной не в том, что она лишает нас работы, а в том, что бесплатно использует наш труд и продает нас как продукт. Она дает нам игровые задания в стиле казино: стоит в авангарде геймификации капитализма. И если мы совершим лишь массовый цифровой суицид, уничтожив тем самым социальные сети, то СМИ объединятся с развлекательной индустрией и с помощью венчурного капитала возобновят все с новой, еще большей силой. Нет, этого недостаточно. Мы должны освободиться от этих оков, пока не поздно. Мы должны освободить свое время и энергию и использовать их в лучших целях. Нам нужно нечто, чего мы будем жаждать, чтобы придумать более грандиозный план побега. Нам нужна «интеркалярная вспышка» поэта-католика Шарля Пеги, разрушающий момент в наших повседневных привычках, через который мы избавимся не только от Щебечущей машины, но и от ненужной ноши страданий, которую она так успешно монетизирует.

Киберпространство – это пространство творения, место для исследований и грез. Греза – это мечта, а мечта – это воображаемое исполнение желаний, сиюминутное удовольствие от частичного удовлетворения. Это нечто, к чему надо с осторожностью относиться оптимистично. Если желания, в противовес нужде или инстинктам, свойственны человеку, значит, ему свойственна и способность удовлетворять свои желания не напрямую, через фантазию. Действительно, раз большинство желаний невозможно удовлетворить иным способом, то грезы становятся важной составляющей счастливой жизни. Социальная индустрия украла у нас способность грезить, она использует методы игорной индустрии, чтобы вводить нас в управляемый транс и вести по дорогам, освещенным виртуальными наградами. И это не пустяк. Мы могли бы спросить, какие еще технологии позволяют грезить в современном мире, каким сейчас может быть неолуддистский подход.