Поскольку в дальнейшем последние Романовы практически надолго «ушли» из исторической литературы, такого рода оценки в общем преобладали в расхожих исторических представлениях. Только в конце 70-х годов М. Касвинов в «Двадцати трех ступенях вниз» дал прямо противоположную трактовку личностей свергнутого с престола царя и его супруги. У него Романовы – неразоружившиеся враги революции, проникнутые «жаждой мщения, тоской по утраченной власти», которые «удесятеряют их активность». «Если им удастся выбраться из-под стражи, они неизбежно станут знаменем контрреволюции, центром консолидации ее самых свирепых элементов» [326] .

Та запись в дневнике, которую Николай сделал в Пскове сразу после отречения («кругом измена, и трусость, и обман»), есть, пожалуй, свидетельство того, что уход от власти отнюдь не являлся для него добровольным актом (как до сих пор утверждают некоторые зарубежные авторы) и что он внутренне с ним не примирился. В дневнике одной из придворных, обер-гофмейстрины Е. А. Нарышкиной, имеется любопытная запись. 27 апреля (10 мая) 1917 г. (Нарышкина находилась с арестованными Романовыми в Александровском дворце) она записала: «Государь меня удивил. Было ли искренне сказать мне, что он доволен своим положением?..» [327] Наконец, П. Жильяр писал, что после разгрома корниловщины (Романовы тогда уже находились в Тобольске) Николай впервые открыто пожалел о своем отречении.

С еще большим основанием то же можно сказать об Александре Федоровне. По словам Керенского, который в качестве министра юстиции неоднократно посещал Романовых в Царском Селе, бывшая императрица «остро переживала потерю своей власти и не могла примириться со своим положением». «Люди, подобные Александре Федоровне, никогда ничего не забывают и не прощают», – замечает Керенский [328] . Е. А. Нарышкина в начале мая 1917 г. записала в своем дневнике: «Позднее пришла императрица и пробыла у меня 2 часа… Все еще надеется на контрреволюционную реакцию…» [329]

Конечно, вряд ли эти надежды строились на каких-то определенных данных. «Контрреволюционная реакция», как мы видели, постепенно росла, но весной и летом 1917 г. она не связывала и не могла связывать себя с лозунгом реставрации Романовых. Эта реакция носила пока бонапартистский, а не чисто монархический характер. Поэтому бывшая императорская чета, скорее всего, исходила из свойственного ей убеждения, что Россия «не может быть без царя», что революцию совершила чуждая «исконно национального духа», «развращенная» интеллигенция, что народ лишь временно «сбился с пути», но неминуемо рано или поздно вновь обратится к «помазаннику божьему».

Но не исключено также, что, находясь в Александровском дворце, который стал для них «позолоченной клеткой», Романовы получали какие-то обнадеживающие сигналы «с воли». Трудно сказать, от кого с большим рвением монархисты Кобылинский и Коцебу охраняли Романовых: от притаившихся черносотенцев или от революционных рабочих и солдат. Во всяком случае, Александра Федоровна полностью доверяла Кобылинскому. В конце мая 1917 г., подписавшись «старой сестрой А.», она писала хорошо известному ей офицеру А. В. Сыробоярскому: «Вы удивлены, что так вдруг откровенно пишу, но письмо не пойдет почтой, а нашего нового коменданта (Кобылинского. – Г.И.) менее стесняюсь. Мы посещали его в Лианозовском госпитале, снимались вместе, так что совсем другое чувство, и потом он настоящий военный». Всякий раз, когда представители революционных организаций пытались вмешаться в дела охраны Александровского дворца, Кобылинский и его помощники решительно протестовали. Так было, например, 16 мая 1917 г., когда на совещании фронтовых делегатов солдат И. Белянский, выступая в качестве представителя 4-го стрелкового гвардейского полка Царскосельского гарнизона, потребовал заключения Романовых в Петропавловскую крепость. Кобылинский немедленно дезавуировал это выступление, заявив через «Известия» Петроградского Совета, что «надзор за арестованным Николаем Романовым и его женой стоит, и будет стоять на должной высоте» [330] .

Эсеро-меньшевистский Исполком Совета, проводивший политику соглашения с Временным правительством, решил не обострять вопроса. Через несколько дней «Известия» опубликовали статью «В Царском Селе», явно направленную на успокоение общественного мнения. В статье говорилось, что режим охраны Романовых – «прочный» и что хотя солдаты и проявляют определенное беспокойство, но никто из них не уполномочивал Белянского на выступление. К тому же, утверждали «Известия», если у бывшего царя вначале зрела надежда на освобождение, то теперь у него «проглядывает сознание безысходности своего положения и покорности судьбе» [331] .

Между тем разгромленные Февральской революцией и ушедшие в подполье, как тогда говорили, «приверженцы павшего строя» постепенно оживали. Один из черносотенных лидеров – Н. Марков-2-й впоследствии писал, что «за первые месяцы революции даже и помыслить было нельзя о начинании гражданской войны», что эти месяцы «ушли на восстановление порванных связей, отыскание уцелевших и не потерявших духа людей, на уяснение дальнейших способов действия. Это было время тайного сбора на костях ужасного разгрома» [332] .

Надо сказать, что если поборники французского легитимизма, французские шуаны (конец XVIII – начало XIX в.), активно проявляли себя на протяжении многих лет, то «романовские шуаны» мало напоминали своих предшественников. Почти невозможно проследить пути и места их «тайного сбора». Только в белоэмигрантской мемуаристике можно почерпнуть некоторые данные о заговорах, которые плели монархисты в целях освобождения Романовых. Но при этом всегда нужно принимать во внимание стремление обанкротившихся «спасителей» задним числом приукрасить свои действия и хотя бы так реабилитировать себя в глазах белоэмигрантов-монархистов, да и в собственных глазах…