смеха

и танца!

Израненный танцем пол,

Станки — обнаженные нервы зала.

Зеркала конденсируют пот…

Старый «Грюндик», который родители когда-то привезли из Эфиопии, скрипит, но добросовестно крутит колеса магнитофонных кассет…

— Слушай, почему ты везде этого клоуна рисуешь?

Подошла одна из подружек к Эле.

— Ну, это ж совсем не клоун. Не видно разве? Это Пьеро, — она подняла голову и задумалась. На листке бумаги нарисованный ею Пьеро стоял, обреченно опустив руки.

— А чего это у него такое грустное лицо?

— Это его тайна, и он в нее никого не посвящает, даже меня…

Твои цветы завяли и засохли.

И, прикоснувшись к ним своей рукой,

Смотря, как осыпаются они,

Я прикасаюсь к памяти моей.

И хрупкий рассыпается покой,

Что я воздвиг с огромнейшим трудом!

И вот опять стоишь ты на коленях,

Шепча понятную лишь цветам молитву.

И, собирая их в тугой букет,

Несешь ко мне с неясною улыбкой.

И волосы, спадая по плечах,

Поют сонеты трепетному ветру…

Приятный баритон из магнитофона завораживает… Эля садится на стол спиной к подружкам и смотрит куда-то в окно. Там уже темно и одуванчики ночных фонарей. Свет от них плавится концентрическими кругами.

— Это чьи стихи?

— Шевчук читает свои.

— А… Здорово!

— Интересно, — вставляет Эля как-то медленно, с расстановкой. — А какие девушки этому Юре нравятся?

— Кто его знает? — Пожимает плечами Таня, — о вот живет он совсем рядом, только дорогу перейти…

— Так близко? — Эля резко поворачивается от окна. В ее глазах еще отражается ночь. Она вдруг обхватила руками свои плечи и вздрогнула, будто сразу озябла.

В коридора хлопнула входная дверь, к в комнату заглянул брат Эльмиры: — Ого! Да вас тут вагон и маленькая тележка! Чего, салаги, все Шевчука гоняете? Ну-ну…

Девушки не обратили на него ровно никакого внимания. Только кто-то вяло поинтересовался:

— Чего это он в таком снаряжении? С практики, что ль?

— Нет, не с практики. Он у нас подрабатывает на чаеразвесочной фабрике грузчиком, — ответила Эля.

Мама, проходя на кухню, замирает в усталом созерцании у раскрытой двери туалета. Там ее сын, вернувшийся с работы, старательно вытряхивает из кирзовых сапог в унитаз россыпи черного чая.

— Мам, не удивляйся, пожалуйста. Это я, честное слово, слово дворянина, не крал. Все значительно проще. Там этого чая по колено, и мы ходим по нему. Что поделаешь, чего глаз не видит, то рот выпьет.

Лилия Федоровна ничего не ответила. Она подняла брови в каком-то высоком просветлении, и молча прошла на кухню. Там бабушка возмущенно машет рукой:

— Господи, помилуй! Лиля, да что же это такое? Сколько же можно слушать эту музыку? У меня голова не выдерживает!

— Ой, мамочка, оставь их. Успокойся! Пусть себе слушают, если нравится.

— Если нравится?! Да ты, Лиля, с ума, что ль, сошла? А уроки? Вообще, существуют же определенные обязанности и время для них! А эти девчонки? Их же дома потеряли… Был бы отец жив, все какая-то острастка была бы!

— Не ворчи! И хватит воевать. Давай-ка лучше чаю попьем, а? И откуда у тебя столько боевых сил?

— Скорей бы к себе в Москву, чтоб глаза мои этого ничего не видели. Да, да.

Пора. Тем более, что и пенсию получать время подошло.

— Мам, да будет тебе! Остынь. Как же мы тут без тебя?

Бабушка взглянула на серое, уставшее лицо дочери и сразу как-то обмякла, присмирела. Она стала тихо, без слов накрывать на стол ужин.

Все давно спят. Только к Эльмире не идет сон. Она закрылась с головой под одеяло.

«Зачем мы так устроены, что душа временно квартирует в телесной оболочке, как в раковине? И где начинается одно и кончается другое?» Она провела ладонью по бедрам, груди… Горячая, незнакомая доселе, волна пробежала по телу, заморочив кожу. Эля с ловкостью кошки соскочила с постели, подтянулась на носках и вскинула вверх руки, будто готовясь взлететь навстречу своему, такому золотому, золотому дождю. Она уже знала наверное, что он близко и ищет ее ладони, чтобы упасть на них.

«Господи, — очнулась она, — что это со мной? Словно в глубокий колодец загляделась, в который так и тянет упасть…»