— И даже церковь… — добавил Петров.

— Простите, графиня, но всё это вздор, — улыбнулся Навроцкий. — Я не защищаю менял и торговцев, но что такое священное писание? Всего лишь плод воображения наших недостаточно осведомлённых предков. А мы с вами живём в двадцатом веке и летаем на аэропланах Разумеется, ваш спор с господином Петровым имел бы смысл, если бы бог существовал, но, к сожалению или к счастью, этому нет никаких достоверных свидетельств. Если же вы подразумеваете не религиозный, а чисто нравственный аспект, то я считаю, что общество без менял и торговцев просуществовать всё-таки может, но это дело далёкого будущего.

— Постой, князь… Что-то я в толк не возьму… Ты не веруешь в бога? — притворно изумилась графиня и, вздохнув, прибавила: — Впрочем, кто же в него теперь верует? Теперь это не модно!

— Я, быть может, и поверил бы, да бедняга отец Ферапонт, наставник мой в законе божьем, не сумел меня убедить. Ему как-то не до того было, он всё больше о мирском думал: о солёных огурчиках, к примеру, об опрокидонтике… — пошутил Навроцкий. — А ведь было бы удобно, если бы бог и впрямь существовал.

— Что ты имеешь в виду, Феликс?

— Тогда всю свою глупость мы могли бы сваливать на него.

— Что люди верующие невольно и делают, — вставил Петров. — В этом вопросе, князь, я полностью разделяю вашу точку зрения.

— Но не достойнее ли человеку вместо религиозного самоунижения отвечать за свои поступки перед самим собой — не перед мифическим богом? — продолжал Навроцкий, не обращая внимания на Петрова.

— Но разве религия не полезна? Возьмите христианские добродетели… — сказала графиня.

— Какая религия, Леокадия Юльевна? Которая из них? Их много! И все они только разделяют людей. И может ли мало-мальски мыслящий человек верить в бога только потому, что так делают другие?

— Ну полноте, господа, о религии, — поспешила прекратить спор графиня, чувствуя, что он принимает слишком серьёзный характер. — Я сама не припомню, когда в церкви последний раз была. А ты, Феликс Николаевич, либо социалист, либо лукавишь, — пригрозила она Навроцкому миниатюрным пальчиком. — Я прекрасно помню, как набожна была твоя матушка. Не может же у неё быть такой сын-безбожник!

Глаза у Леокадии Юльевны были разные один — табачного цвета, другой — малахитовый, и, разговаривая с нею, Навроцкий не мог избавиться от своеобразной мистики этих глаз. Они неотвязно притягивали к себе его внимание, и если ему случалось стоять по левую руку от графини, а затем оказаться по правую, то ему начинало чудиться, что говорит он уже с какой-то другой женщиной.

— Помилуйте, Леокадия Юльевна… — возразил было Навроцкий. — Если дети не разделяют убеждений родителей, это только…

Но графиня сделала жест, означавший положительное нежелание продолжать разговор на эту тему. Несмотря на схожесть взглядов в вопросах религии господина Петрова и его собственных, Навроцкий поспешил удалиться от этого неприятного ему человека. Циркулировавшие среди гостей разговоры занимали его также мало, как и персона банковского служащего, и, если бы не желание объясниться с Анной Федоровной, он, пожалуй, скоро уехал бы. Наконец ему удалось, улучив момент, завладеть вниманием княжны, и они незаметно уединились в одной из многочисленных смежных с залой комнат.

С лица Анны Фёдоровны ещё не успела сойти улыбка, предназначенная, очевидно, штабс-капитану в качестве награды за остроумие, когда, подойдя к Навроцкому так неосторожно близко, что у того захватило дух, она вопросительно заглянула ему в глаза.

— Перед отъездом в Финляндию я получил ваше письмо… — начал Навроцкий. Он хотел сказать ей, что это письмо заставило его отказаться от поездки в Европу и вернуться в Петербург, но тут же подумал, что признаться женщине в такой слабости ему было бы стыдно. — Благодарю вас за приглашение бывать на журфиксах Софьи Григорьевны…

Анна Фёдоровна испытующе посмотрела на него.

— Это всё, что вы хотели мне сказать?

Навроцкий смешался.

В ту же минуту дверь приоткрылась и в комнату просунулось усатое лицо штабс-капитана.

— Княжна, вы здесь? Мы ждём вас, — промурлыкало лицо.

— Я сейчас приду, — ответила Анна Фёдоровна и, когда дверь закрылась, повела с сожалением плечами.

Навроцкий хотел сказать ей многое и, будь его воля, проговорил бы с ней всю ночь, но господа авиаторы не оставили бы Анну Фёдоровну в покое: потребность блистать перед красивыми женщинами и у Блинова, и у Маевского была сродни мании душевнобольного и требовала непрестанного удовлетворения.

— Знаете что, Феликс Николаевич? — сказала княжна, словно прочитав его мысли. — В воскресенье я буду в теннисном клубе. Давайте там и поговорим. Приходите. Сейчас у меня, право, нет настроения, чтобы говорить серьёзно. А ведь вы, верно, хотите сказать что-то серьёзное?

Она ласково посмотрела на него.

Навроцкий смутился ещё больше. Не успел он ничего ответить, как Анна Фёдоровна, подарив ему обворожительную улыбку, направилась к авиаторам.

— Простите меня, Феликс Николаевич. Не обижайтесь! — бросила она на ходу и скрылась за дверью.