Домой возвращались поздно ночью. На одной из финляндских станций поезд остановился, и изрядно проголодавшаяся компания вышла в буфет закусить. В буфете для проезжающих был приготовлен длинный стол, уставленный всевозможными закусками, горячими и холодными. Возможность хорошо поесть стоила всего тридцать семь копеек, и штабс-капитан не преминул воспользоваться случаем, чтобы до отвала набить желудок. Закусив и выпив чаю, компания вернулась в вагон, и уже до самого Петербурга в купе снова не смолкали шутки и анекдоты Блинова. Иногда мужчины выходили в коридор покурить, и Навроцкий, потягивая сигарку, через приоткрытую дверь купе видел просветлённое лицо Анны Федоровны, её улыбку и думал, что ради такого поцелуя мог бы отправиться и в самое пекло Сахары, и в ледяную пустыню Арктики…

Вскоре после поездки на Иматру, надеясь что-нибудь узнать о продвижении их железнодорожного предприятия, Навроцкий телефонировал Маевскому, но Константина Казимировича дома не застал. Не появился он ни на следующий день, ни через неделю. Чтобы навести справки о его местонахождении у прислуги, которая, выполняя приказание Маевского, не желала говорить с незнакомыми людьми по телефону, Навроцкий решил заехать к нему сам. В квартире Маевского, в новом доходном доме на Каменноостровском проспекте, он узнал от лакея, что Константин Казимирович дней десять как уехал, не сказав куда, и что за это время он лишь пару раз телефонировал домой, чтобы сделать кое-какие распоряжения. Как выяснилось, ничего не знали о причинах, побудивших их родственника так внезапно куда-то отлучиться, и Ветлугины. Не был ни о чём осведомлён и приятель поручика штабс-капитан Блинов. И Навроцкому не оставалось ничего другого, как только терпеливо дожидаться возвращения своего новоявленного компаньона.

Между тем штабс-капитан, сопровождавший Маевского на всех светских раутах и вечеринках с таким же постоянством, с каким Луна верна орбите вокруг Земли, с исчезновением своего друга как бы временно овдовел. Ибо, хотя Виктор Иванович и не был столь же богат, блестящ и хорош собою, как Константин Казимирович, всё же и ему перепадало то дамское внимание, ради которого все эти рауты и вечеринки посещались. Ведь некоторые небесные тела, из тех, коими пренебрегала Земля, улавливались слабым притяжением Луны. Теперь же, когда его друг внезапно покинул его, штабс-капитан оказался предоставленным самому себе и вынужден был обходиться исключительно собственными силами. Но грустил он недолго. Поскучав день-другой, он собрал всё своё остроумие в кулак и принялся размахивать им налево и направо, то есть, иными словами, пустился флиртовать напропалую со всеми дамами подряд. И начал он с Любови Егоровны Цветковой.

В один из редких для ноября погожих дней, прокатив Любовь Егоровну на аэроплане, Блинов задержался, чтобы дать наставления механикам: ему что-то не нравилось в работе мотора. Начинало темнеть. Любонька терпеливо дожидалась штабс-капитана подле ангара.

— Виктор, мне холодно! — пожаловалась она, когда аэроплан наконец загнали в ангар и Блинов вышел наружу.

— Ну вот и всё, Любовь Егоровна. Теперь можно ехать, — сказал штабс-капитан бодрым голосом. — Этим хлопцам пока всего не растолкуешь… А завтра, между прочим, к нам должен пожаловать великий князь…

Блинов взял извозчика и всю дорогу шутил, глядя на Любоньку влюблёнными глазами.

— Не зайти ли нам закусить и согреться, Любовь Егоровна? — предложил он, когда они проезжали мимо какого-то ярко освещённого ресторана.

Любонька ещё не успела ответить, как штабс-капитан уже крикнул извозчику:

— Стой!

Дверь им открыл швейцар. Почтительно раскланявшись, он передал Любовь Егоровну и Виктора Ивановича лакеям, которые в одну минуту, осторожно, точно имеют дело с хрустальными вазами, разоблачили их в гардеробе. В вестибюле, у входа в залу ресторана, к ним подошёл важный метрдотель и, мгновенно сменив величественное выражение лица на приторно-угодливое, тихо спросил Блинова:

— Как всегда, Виктор Иванович?

Блинов согласно кивнул.

Они прошли через большое помещение, в котором за поставленными вдоль стен столами сидели посетители, посередине двигались танцующие пары, а на эстраде под аккомпанемент оркестра миловидная певичка проникновенным голосом пела «Райские грёзы», и очутились в просторном отдельном кабинете. Вскоре после того, как метрдотель ушёл, официанты-татары внесли в кабинет закуску и серебряный жбан с двумя бутылками шампанского.

— Ну, как вам здесь, Любовь Егоровна? — просиял Блинов при виде шампанского и знаком приказал официантам убираться.

— Очень мило, — проговорила Любонька, окидывая взглядом кабинет.

В стене она заметила нишу, задёрнутую занавесом.

— А что там такое? — поинтересовалась она.

Штабс-капитан не ответил.

— Выпьем, Любовь Егоровна, за ваши изумрудные глазки! — сказал он, откупоривая бутылку. — Смотрю я на вас и диву даюсь: никогда я не видел очей прекраснее!

— Не преувеличивайте, Виктор.

Они медленно осушили бокалы. Блинов наполнил их снова.

— А теперь, Любовь Егоровна, хочется мне выпить за дорогое моему сердцу дело — за воздухоплавание.

Он поднял бокал. Любонька улыбнулась:

— Дорогое вашему сердцу дело, Виктор, сегодня доставило мне массу удовольствия. С удовольствием я за него и выпью.

Они выпили ещё за что-то, и Любонька почувствовала лёгкое головокружение Из залы донеслась приятная, томная музыка.

— Что это за музыка? — спросила Любонька.

— О, это замечательный танец! Он входит в моду в Европе. Называется танго. Пойдёмте потанцуем. Я вас приглашаю.

— Но я же не умею! — испугалась Любонька.