— Сам деньгами соришь и меня хочешь по миру пустить? — ворчала Екатерина Александровна. — Овражки в образцовом порядке. Управляющий у меня толковый. На что жить будем, коли продадим? Нет, о продаже не может быть и речи. Для твоего же блага. Выкручивайся сам как знаешь.

Навроцкий ушёл в свою комнату, лёг на диван, взялся было читать привезённую с собой газету, но не смог: чувство обиды теснило ему сердце, не позволяло сосредоточиться. Вечером в доме было тихо, лишь из кухни доносился монотонный скрежет — это кухарка, вращая рукоять старой машины, готовила к ужину мороженое. Но и этот звук вскоре прекратился. Ужинать Навроцкий не вышел, а рано утром зашёл на минуту к матери и сухо попрощался. Не выразила никакого сожаления об его отъезде и старая княгиня и только крикнула ему вслед резким, надтреснутым голосом, точно в отместку за что-то:

— И не приезжай ко мне со своими докуками!

И Навроцкий снова почувствовал в голосе матери какую-то горечь и неправду, будто хотела она сказать что-то совсем другое, да не сумела. И ещё горше и противнее сделалось ему от бессилия найти нужные слова, прекратить многолетнее взаимное мучение, примириться. Но он ничего не ответил матери и, выйдя из комнаты, тихо закрыл за собой дверь.

Вскоре после поездки в Тёплое, в один из тёмных, унылых декабрьских вечеров, кода внутреннее состояние Навроцкого граничило с отчаянием, к нему заехал Кормилин. Князь обрадовался этому визиту. В последнее время виделись они довольно редко, а в студенческую пору были близки, вместе сочиняли смешные стишки и эпиграммы на преподавателей и друзей, экспериментировали с шампанским, добавляя в него всё — от лимонной водки до сметаны, волочились напропалую за актрисами и приличными барышнями.

— Я к тебе так, без дела, — пробасил Кормилин в кабинете князя, осматриваясь, куда бы пристроить своё солидное, изнеженное приятностями туловище.

— Всегда рад тебя видеть, — обнял старого друга Навроцкий.

Он распорядился принести чая и предложил гостю закурить.

— Твои любимые гаваны?.. — Кормилин не без удовольствия вытянул из ларчика упругую сигарку. Удобно устроившись в кресле, он слегка пожевал её и, смакуя, раскурил. Тут только он заметил, что Навроцкий как-то по-особенному мрачен. — Что гнетет тебя, дружище? — спросил он, прищуриваясь и выпуская дым в потолок.

Навроцкому не хотелось говорить о своих неудачах. Он достал из шкафчика бутылку коньяка и наполнил две хрустальные рюмочки. Они молча выпили, продолжая курить. В камине плясал огонь, и оба задумчиво смотрели на него. Коньяк и сигарка привели Кормилина в благодушное настроение.

— Ну рассказывай, не жмись.

— Что меня гнетёт? — вздохнул Навроцкий. — В молодости нам кажется, что у нас впереди жизнь, полная счастья и райских наслаждений, что мы будем богаты, известны, послужим отечеству, что нас будет любить самая прекрасная в мире женщина… Но проходят годы, и мы с ужасом замечаем, что из того, о чём мы мечтали, сбылось, увы, очень немногое. И знаешь, почему?

— Фатум?

— Нет, не фатум! Мы сами себя предаём. Мы предаём наши мечты ежедневно, ежечасно, без всякой жалости к себе. Нас одолевают лень, похоть, мы попадаем в капкан собственных удовольствий. Нам кажется, что мы ещё успеем… Но время не знает пощады.

— Всё, брат, суета. — Кормилин легонько похлопал Навроцкого по плечу. — К чему душу травить? Конец всё равно у всех один. Давай-ка лучше выпьем ещё по рюмочке…

Навроцкий наполнил рюмки коньяком. Они выпили.

— Вот тебе, Феликс, мой совет: ходить надо tete levee [13] и на всё плевать. Поверь, жить будет намного легче.

Кормилин был уверен, что причина меланхолии князя, как и вообще всех мужских несчастий, кроется в женщинах.

— А что касается женщин, — прищурился он и, не отрывая глаз от огня, заговорил тоном опытного доки, — так они всего лишь… забавные безделушки, этакий сопутствующий нам антураж, порой довольно милый и приятный, а порой и прескверный. Они точно курьёзные стрекозы, порхающие у нас перед носом. Поймаешь такую, подержишь за крылышки, рассмотришь хорошенько, повертишь и так и сяк да и отпустишь восвояси. Не трактуй их, Феликс, всерьёз! Глубокие чувства оставляют в душе глубокие раны, дружище! Как говорили древние: «Femina nibil pestilentius» [14] . А я бы ещё добавил: «Каждая женщина пагубна по-своему».

«Может быть, он прав? — думал Навроцкий. — Может быть, так и надо жить — без чувств?»

— Я делю женщин на три категории, — входил во вкус Кормилин. — Если хочешь, расскажу.

— Изволь.

— Первая категория, самая низкая, — это женщины-фифочки; их способен увлечь мужчина-атлет, этакий Поддубный. Вторая — женщины поумнее, но так… средненькие; чтобы заставить их потерять голову, достаточно мужского красноречия. И, наконец, третья категория — женщины незаурядные и утончённые; покорить их по силам только таланту… Но, увы, и эти последние — всего лишь женщины: слабые, неразумные существа. Порядочному человеку или даже личности выдающейся они легко могут предпочесть ничтожество. Возьми хотя бы Жозефину… или Екатерину… Примеров — хоть отбавляй…

После визига Кормилина Навроцкий почувствовал лишь временное облегчение, мрачное, подавленное состояние духа не покидало его. Не зная выхода из положения, он казался себе слабым, беспомощным, точно придавленным каменной глыбой. Часами и днями просиживал он у себя в кабинете, не желая никого видеть, и лишь изредка надевал пальто и шляпу и отправлялся бродить по набережным. Прогулки несколько ободряли его, но тяжёлое уныние неизменно возвращалось, превращая его существование в пытку. Не помогала Навроцкому даже музыка. Чтобы заставить себя сесть за рояль, ему требовалось громадное усилие воли, и лишь чтение позволяло забыться на час-другой, обмануть приставшую, как репейник, депрессию.