Шрифт:
– Я заходила вчера, – сказала жена. – Минут на пятнадцать.
– Серьезно? На концерт?
– Ненавижу твою музыку чуть меньше, когда ее слышу.
– Комплимент.
– Я и сейчас недалеко. Можем встретиться на кофе.
Рвотный позыв донесся из туалета…
– У тебя там кто-то блюет? – услышала Юля. – Я передумала!
– Стой же…
– Не перезванивай!
Вика рухнула на кровать рядом. Тактично отвернулась. Я провел рукой по торчащим камушкам ее позвоночника. Думал, это бессмысленное телодвижение заполнит пустоту в сознании.
– Кто звонил? – спрашивает.
– Мама…
– Боже, – простонала девушка, – я никогда не уйду из бара живой.
– Я бы такую строчку заказал на могильную плиту.
– А ты лучше песню напиши, – улыбнулась Вика. – Так и слышу припев: «Я ухожу живым… Я ухожу живым…»
Мне кажется, разница между хорошим автором и плохим – доверие и только. Хорошим верят. Плохим нет…
Нужна смелость принять то, что врут оба. Любое творчество – причуда какого-то фанатика.
Это наблюдение показалось мне банальным. И все же я зафиксировал его в голове, выводя строчку – «… и все, что будет с тобой теперь…»
Ну, конечно…
Весь последующий месяц Вика таскалась к нам на репетиции. В ее компактной сумочке каждый раз интригующе булькал вискарь, что неплохо характеризует эту девушку. Наша дружба закончилась тем, что я выбил два зуба парню, продававшему ей марихуану с химикатами.
В халтуре нам Геннадий отказал, разумеется. Да и группа наша распадется со временем…
Слишком своенравный был состав. Но погубило нас расхожее свойство топить неудачи в бутылках. А дерьмо, как известно, умеет плавать.
Помню нетрезвый стон моего гитариста по телефону:
– Я буду, как верблюд. Работать и не пить…
А я уже был увлечен чем-то другим. Какими-то конфликтами, халтурами, людьми. Разве что сам по сей день нахожу на дне бутылок мысли о Беломоре, Пуне, дяде Славе, Вике, жене…
Жена, кстати, связалась ненадолго с каким-то парнем из филармонии. Я успел вообразить красавчика с саксофоном. Успокоился, когда тамошние шпионы доложили, что таинственный ухажер – монтировщик сцены. Впрочем спорное утешение было по тем временам.
…Прошли годы. И какие, думаю, воспоминания мне дороже этих?
2. Сонет о розах
(История одного букета)
Мне кажется, мой друг Артем Бонкин – потомок Эрнеста Хемингуэя: широкоплечий мачо, обладатель роскошной бороды, бывший борец. Чрезвычайно начитан. Немного страшно воображать, какие таланты и идеи скрывает баррикада его массивного лба…
Однако комплекс общественной неполноценности отвадил Бонкина от любой творческой активности. Он бросил музыкальное училище за два месяца до выпуска. Оставил увлечение живописью. Работал поочередно: поваром, строителем, сантехником, мясником и технологом в пивоварне. Пропустить по рюмочке он отказывался. В том смысле, что ни один тост не пропускал…
Слоняемся мы, значит, по Донецку. Идем мимо филармонии. Фасад ее пестрит масштабной афишей – «Вечер русского романса».
– Вот она – контора сплетен, – сказал мой друг. – Духовики вечно спорят, у кого член короче. Пианистки – ходячий комплекс жирных задниц, – Бонкин, выдержав паузу, воодушевился. – Мне, кстати, монтировщики денег должны. Пошли заберем, в кабак сходим!
Пока вахтершу на служебном входе отвлекал случайный пьяница, мы незаметно просочились в здание.
Дальше – гримерная, где статные артисты фиксируют перед зеркалами натужную осанку. Особенно выделялась среди артистов некая Лилия Эдуардовна. Эта женщина беспрерывно гладила свои волнистые бока сквозь шелковое платье. И беспрерывно говорила о Пушкине.
– Только вслушайтесь, – не к месту говорит прима. – Белеет парус одинокий…
– Далеко уплыл, – дополнил Бонкин.
Из гримерной нас достаточно быстро выгнали.
Около буфета я отметил трогательного старика. Пожилой щуплый мужчина вкладывал в жидкий букет таинственное рукописное послание…