Шрифт:
— Есть художники, которые пожертвовали собой и пребывают в шаге от гениальности, — говорит Дакворт. — А теперь, так сказать, просто добавь воды.
— Ты оплакиваешь художников или тот факт, что твоей профессии якобы настал конец? — говорит Лес, наклоняясь и выполняя пятнадцатифутовый патт совсем рядом с антивоенным произведением, что побуждает его добавить: — Кроме того, никто не смог повторить свой успех.
— Что?
— Один шедевр. Это все, что они выдают. В каждом из нас есть шедевр, Дакворт. Когда он выйдет, тогда и выйдет. Мы — вселенная гениев-однодневок. — Лес наводит глянец на свою дорогую клюшку («Маруман маджести престиджо милд»). — Но продаваемых гениев-однодневок.
Дакворт потрясенно отшатывается.
— Что вы такое говорите, сэр!
Лес, эта холеная белобрысая нирвана, улыбаясь, поднимает взгляд.
— К тому же все права на эти творения принадлежат нам.
— Что???
— За свои десять долларов вы получите возможность создать на выставке «Быть художником™» произведение искусства. Вас сфотографируют. А вы передадите нам все лицензионные права. Иначе как, по-твоему, удерживаются на плаву некоммерческие организации? «Миграция» наша.
— Что ты такое говоришь!
— С добрым утром, мистер Дакворт.
— Эта выставка самая настоящая мерзость. Мерзость!
Охранник, довольно грубый, но ленивый, провожает его лишь до главного вестибюля, не желая тащиться мимо греческих статуй и спускаться по длиннющей лестнице на авеню Чикаго, а затем опять подниматься [23] .
Дакворт не в силах поведать обо всем Табби. Он не может сообщить ей правду о Фонтане. Не может разрушить ее надежду. Не может напомнить, что права на ее шедевр «Миграция» принадлежат музею. Чашки, календари, футболки, плакаты, детские мобили. Глобальный рынок. Так что продолжения «Миграции» не будет. И второго акта в жизни этой американки тоже.
23
Наш друг Эктор ушел сегодня рано — у него большой день.
— Мои учителя, когда я была маленькой, — скажет Табби, — посылали родителям записки: «Табби особенная», «У Табби большой потенциал». Они говорили, что я одаренная, — невнятно будет бормотать Табби. — У меня был большой потенциал.
Глаза Дакворта затуманятся от слез. Зазвонит мобильник. Это будет адвокат Табби, приводящий в порядок ее дела.
— Вода, — скажет Табби, — помогла мне раскрыть свой потенциал. Мне нужно еще чуть-чуть. Еще один стаканчик. Мне нужно сотворить еще одно чудо.
Слова Леса будут эхом отдаваться в голове Дакворта: «Мы — вселенная гениев-однодневок».
— Вода просто придала мне сил, — продолжит Табби. — Дала ту остроту видения, которой мне недоставало. Разве это так уж неправильно, Джаспер? Чем я хуже тех покойных артистов-наркоманов, которым поклоняется мир: Короля, Короля поп-музыки, Человека в черном?{25}
Дакворт с трудом сглотнет. Возьми ее руку в свою.
— Нет, Табби, это не так. Я посмотрю, что можно сделать.
Он скажет это, глядя в ее тускнеющие глаза, запавшие в изъеденный раком череп.
Фонтан урчит и гудит, подсоединенный к незримому, безвестному генератору, левитирующий с жужжанием электробритвы, подвешенный к стене с помощью невидимого крепежа; эта старая модель — вовсе не похожая на космическую тарелку, выступающую из стены, раковина, а обычный металлический, выкрашенный серой краской утилитарный объект, недостаточно современный, чтобы быть искусством, недостаточно винтажный, чтобы быть китчем, — в сталинском стиле, если угодно, и если бы вы сейчас посмотрели на него, как Дакворт, а затем отвернулись, вы не сумели бы его описать, не говоря уже о том, чтобы ответить на элементарные вопросы: с какой стороны находится краник? Достает ли он до пола? Какого он цвета? Если ли у него педаль для спуска воды или кнопка для удаления механических примесей?
Но Дакворт не отвернулся. Он не мигая смотрит на фонтан, так долго запечатлевая его в своем мозгу, что все находящееся на периферии зрения темнеет и начинает мерцать крошечными звездочками, а стенки фонтана медленно пульсируют в такт его собственному дыханию.
Вдох.
Выдох.
Вдох.
Выдох.
Китайская еда (начало)
Кувалда затыкает одно ухо пальцем, чтобы заглушить грохот промышленного вентилятора Эктора, а к другому уху прижимает «водопроводный» мобильник. Ее адвокат звонит по обоим телефонам, вечно не помня, какой из них «художественный», а какой для клиентов «Уокера и сыновей». Женщина прослушивает голосовое сообщение от вышеупомянутого адвоката.
«Извини, Дюшан, ты должна вернуть деньги. В мэрии заявили… — шорох бумаг, — в мэрии заявили: „Дохлый номер". Ага. „Дохлый номер". Это цитата. Эй, за телефонный звонок платить не нужно, лады? И я подумал, если ты не занята…»
Гудок.
Кувалда передергивает плечами. И роняет «раскладушку». Та падает прямо на грязный бетонный пол крошечной мастерской Эктора, задняя панель открывается, как стеклянная крыша самолетной кабины, и аккумулятор вырубается. За правым глазом расцветает боль. Язык прилипает к нёбу точно бесполезный кусок мяса. Стиснутые серебряные зубы превращаются в электрические. Указательный палец левой руки выпускает в отключившийся телефон из воображаемого пистолета воображаемые пули. Съеденный легкий обед вызывает изжогу, мочевой пузырь угрожает опорожнением, а кишечник урчит и вздувается. Из обеих ноздрей стремительно, так что приходится ловить их краем закатанного фланелевого рукава, вырываются сопли. Лицо и грудь пылают. Кувалда расстегивает комбинезон — комбинезон, который она никогда уже не снимет.