«Кен-гу…»

Бобби Беллио нервничает.

Он никогда не нервничает.

Но сейчас 1983 год (переведите часы назад), а Бобби Беллио чуть за двадцать, отсюда и нервы.

Собеседование должно пройти удачно. Должно. Бобби Беллио нужна эта стажировка. Он не хочет стажироваться у фотографа, художника, хотя сам художник. Он мечтает о стажировке у скульптора Росса Робардса. Он изучал творчество Робардса. Он читал книгу Робардса «Рисовый пудинг» [29] . За Робардсом уже закрепилась репутация неуживчивого человека. Ему требовалось то одно, то другое: особые продукты; цветные девушки; препараты, позволявшие не спать трое суток подряд — работать, экспериментировать, чем-то заниматься. Во всяком случае, Беллио так говорили. Это не имеет значения. Беллио нужна страстность сумасшедшего исследователя.

Владелец галереи, имя которого было упомянуто в «Рисовом пудинге», теперь работает менеджером в обувном магазине, он и дал Беллио номер Робардса.

— Робардс совсем сбрендил, парень. К тому же он тормоз.

— Тугодум?

— Нет, в смысле работы. Он никогда не создаст столько работ, чтобы иметь постоянных клиентов.

— Я слышал, он собирается запустить телешоу.

— У него даже нет телевизора. Удачи, парень.

Беллио смотрит на часы. Соображает, что их ремешок не подходит под цвет ремня и обуви. Важно ли это? Заметит ли Робардс? И о чем это говорит? Что это говорит о нем? Что он — экстравагантный художник, но равнодушен к собственной одежде? Он снимает часы и кладет их в карман.

Проходят минуты. Беллио постукивает ногой. Ждет. Вытаскивает часы, смотрит на них. Черт. Время движется так медленно.

Ему хочет расспросить Робардса про Текса, Бенедикта. Про тату-салоны. Что, черт возьми, случилось с Бруклином? С Хонки-Тонком?

Он пытается решить, нужно ли отпускать шуточки или очень крепко пожимать руку. Так, чтобы у Робардса кости хрустнули. Дать понять, что он настроен серьезно. Само собой, надо смотреть в глаза, но не пялиться. Пристегнет ли он ноги? Или я должен буду опуститься на корточки? Отводить ли взгляд, когда Робардс будет обдумывает ответ? Надо ли размышлять над каждым вопросом или брякать первое, что придет в голову?

А вдруг Робардс спросит: «Следует ли художнику просчитывать все варианты, или искусство должно подчиняться инстинктам?»

Беллио полагается на инстинкты. Как сам Росс во Вьетнаме. На инстинкты. И на подготовку.

С другой стороны, есть вещи, которым можно научиться только на улицах. В полевых условиях. На воле.

Беллио вытаскивает часы. Робардс опаздывает на десять минут.

Не нужно отпускать шуточки. Он сконцентрируется.

Юноша вытаскивает из кармана листок бумаги, перекладывает папку с работами на другую сторону. Смотрит на цифру «6» на бумажке. Смотрит на номер на двери: «8».

Блин.

Он делает несколько шагов по коридору к двери с цифрой «8». И понимает, что это он опаздывает. Перепутал адрес? Опоздал на поезд? Несчастный случай? Надо было закончить… что? Блин, теперь это он опаздывает: он необязательный.

Дверь распахивается, и оттуда вываливаются два тела. Белый мужчина и цветная женщина. Сцепившиеся друг с другом. Они перекатываются, как ниндзя, затем оба отстраняются, встают на ноги. Белый мужчина бьет женщину в подбородок. Голова у нее откидывается назад. Она, сохраняя спокойствие, размахивается портфелем и лупит мужчину по голове. Тот падает, как мешок с картошкой.

— Вот это челюсть, — говорит Беллио. — Хе.

Мужчина не двигается. Беллио предполагает, что это еще один кандидат в стажеры. Кажется, он не дышит, поэтому Беллио достает из сумки маленькое зеркальце. Проверяет, в отключке мужчина или уже мертв. Зеркальце запотевает, и удовлетворенный Беллио, переступив через тело, направляется к двери, ведущей в студию Росса Робардса.

Молодая чернокожая женщина останавливает Беллио и оглядывает его с ног до головы. Ее торчащие в разные стороны волосы словно сделаны из угольно-черных сырных палочек. Сверкнув серебряным зубом, она говорит:

— Удачи, паренек. Работа моя. Я буду жить вечно. Усек?

И со смехом проносится мимо него, зажав под мышкой портфель.

Беллио присвистывает. Девчонка огонь, тушите свет. Хе.

Бобби Беллио входит в студию и видит, как ему кажется, самого Росса Робардса. По крайней мере, его силуэт. Тот стоит на своих культях в углу и мочится в судно.

— Я Боб.

— Боб?

— Да, сэр.

— Заходи, Боб, — говорит Робардс, хотя Боб уже зашел.

Он проходит в лофт. Раскладушка, кальян. Десяток испачканных дырявых кресел-мешков. Гора пестрых напольных подушек. Пожелтевшие газетные вырезки неизвестно каких времен. Над металлическим рабочим столом болтается связка сухофруктов. Здесь пахнет табачным дымом, металлом, лаком, маслом, травкой, сексом, дохлыми пауками, дешевыми духами, краской и гребаной свободой.

Идеальный запах.

Окна в лофте почти до самого потолка. И почти от самого пола. Штукатурка вокруг них осыпалась. Стекла потрескались и зафиксированы проволочной сеткой. Сырой бетон напоминает Беллио ураганные убежища его детства в Оклахоме.

Боб подходит к окнам. Деревянные рамы крошатся под пальцами. Одно окно разрисовано. На нем намалевано сердце, анатомически правильное, но с двойными желудочками. Как будто близнецы слились друг с другом в утробе, и вот результат. Треснувшее стекло усиливает эффект. Рядом с разрисованным окном потрепанный листок с надписью «Сердечная привязанность». И ценник: «$450 000».