Но вот ты безликий. Ни сном, ни духом не подозреваешь, что уродился варрахом, ведь батюшка с матушкой у тебя обычные оборотни. В голове у тебя прочно засела непреложная истина, что всякую ворожбу извели еще во время Чистовой переписи. Разве тогда стукнет тебе в голову идея наведаться в курганы-в-степях (в которые еще поди найди вход, а затем и выход)? Да ни в жизнь!

Так бы дальше и продолжалось, кабы двадцать лет назад не случилось затмение Вдругорядной Луны. Встретились раз в полтора столетия праздники Безликого и Многоликого. И родился, по мнению Гармалы, некий избранный богами, коего братья Луноликой решили приспособить для возвращения в мир ворожбы.

Вот не было печали! Заняться им там нечем, что ли, в Чертогах своих, окромя как людям палки в колеса ставить себе на потеху?

Так вот родился этот избранный. С проклятиями многоликости и безликости, наложившимися друг на друга. Родился, по-видимому, обычным оборотнем, каким-нибудь серым волколаком или рыжим яломиштом (тут Ганька прикусил язык, чтоб не раскрыть свои догадки о породе ворожея). Проверяли его волкодавы, но не нашли ничего лишнего. Ни лишения внутреннего зверя, ни второго облика. Ведь проклятия двух богов попросту перекрыли друг дружку.

А потом Безликий бог призвал своего избранного в курганы-в-степях. И снял там с него свое проклятие. А Многоликий бог оставил. И появился у избранного второй облик. Человечий и звериный, как и положено многоликому. Облик варраха, владеющего ворожбой. И теперь этот варрах…

– …Надеется на авось, что кто-нибудь из собранных им безликих варрахов тоже окажется со спящей ворожбой внутри, запертой проклятием Безликого, – подытожил Ганька, с замиранием сердца припоминая, что парочку эдаких безликих, на него самого отдаленно похожих, он замечал в Потешных войсках. – А он сможет провести для них обряд пробуждения силы, снимая проклятие. Тем самым он копит себе полк будущих ворожеев.

– С тобой во главе, – ровно напомнил Гармала.

– Пусть накось-выкусит! – тут же взъерепенился Ганька, стискивая в руках висящую на шее свистульку. – Я ни в жизнь не соглашусь по доброй воле ворожеем стать! У них не бывает иного пути, окромя как глазить, морочить и порчу наводить на всех вокруг! Не для того я со своей свободой аки с писанной торбой носился, чтоб опосля на поводок к собственной силе усесться!

Мысль о том, кто он на самом деле такой, разбередила душу. Ганька в сердцах захлопнул грамоту с переписями населения и отошел к окну башни, чтоб Гармала не увидел вскипающих на его глазах слез бессилия. Глупость, конечно. Волкодав слепой, а всхлипы, тщетно сдерживаемые стиснутыми зубами, все одно услышит. Но Ганьке, отвернувшись, было не так стыдно плакать. Мальчишечьи повадки.

С высоты птичьего полета столица Зареволесского княжества походила на праздничный каравай. Солнечные зайчики прыгали по двускатным красным крышам домов и островерхим башенкам, слюдяным окнам и златым колоколам звонниц на перекрестках. И по украшениям палат Великого князя Сероволка и княгини Рыжелисиц, в коих они с Гармалой сейчас обретались, из белого сияющего струганца.

Серые каменные дома стояли под сенью озеленившихся раскидистых дубов и стройных осин. По замощенным брусчаткой широким улицам, лучами расходившимся от княжьих палат, вышагивали отряды стрельцов в алых кафтанах и, сверяясь с грамотами, стучались в некоторые дома. Навещали зараженных.

В Вольске не было того же числа бешеных, что в Тенёте, посему город не вымер. Здесь не старались шептать и не тушили огни. Звенели кузни, готовя оружие, коего требовалось все больше. Ржали в конюшнях застоявшиеся кони, захлебывались лаем собаки. Гомонили люди в очередях к знахарям и наузникам.

Стояли за снадобьями, облегчающими боль от бешеницы, Цикутой придуманными, и за намордниками. Болтали, как всегда, о неурожае, растущих ценах и пошлинах. Костерили княжьих мздоимцев и «сучьих потрохов» волхвов и берсерков. Хаяли опозорившуюся беглую княжну Червику и позабывшую о народе Луноликую. Здравили младшего княжича Чернобурского, ни здоровья, ни жизни не щадящего в борьбе с бешеницей. «Омежкой» его теперь звали с теплотой.

У Ганьки от этого с новой силой потекли слезы.

Вольск окружали белокаменные крепостные стены, схожие с хлебной косичкой вокруг каравая. А за ними открывалась такая пастораль, что дух захватывало.

С северо-запада окрест столицы раскинулись выселки. Светлые избы, окруженные хлевами и огородами, засаженными молодыми саженцами. Мазанки, утопающие в яблоневых, вишневых и сливовых садах, здесь, на юге, уже вовсю цветущих всеми оттенками розового и малинового.

За выселками неторопливо мололи воздух громадные лопасти ветряных мельниц. На горизонте зеленел кленово-березовый лес.

А с юго-востока стена оканчивалась отвесным обрывом. Далеко внизу его обгладывали волны Ленного моря и воды впадающей в него реки Осколков.

Ганька вдохнул полной грудью, насилу унимая всхлипы. Пахло морем, сырой рыбой, свежеиспеченным хлебом и фруктовым цветом.

Поступить правильно мешала боязнь, что ворожей его угробит, ежели он выдаст ворожея волкодаву. И преданность дворняги тому, кто его однажды спас.

Только вот Гармала его тоже спас, ломанувшись следом за непутевым помощничком в цирк Укротителя. Ворожей-то, видать, спасал его как Истинную пару, из корысти, для одного лишь потомства. А Гармала попросту. Работа у него такая – людей спасать. Всяких.