Черва впервые оказалась одна за пределами города, но военная служба сделала свое дело, приучив выживать и в одиночку. Она не растерялась и постучала о стойку. Из каморки под лестницей выползла заспанная подавальщица.

– Я Хмеля, к вашим услугам, сударыня, – поклонилась она, а Черва поморщилась. Из-под ногтей подавальщицы слегка тянуло сгнившим мясом. Так теперь часто пахло от тех, кто трупы помогал убирать. – Хозяин почивает, но я вас обслужу, будьте покойны. Чего изволите?

Черва приказала собрать в дорогу пирогов, готовой птицы, яиц, сыра, чеснока с луком, горшочек меда и краюху хлеба. Готовить она не приучена, но уж настрогать лук и сыр на хлеб сумеет. И мимоходом расспросила про Бронца.

– Помню-помню, был тут эдакой! – закивала Хмеля, затягивая узел на котомке с пожитками. – Вся морда золотыми кольцами истыкана! Отбыл намедни.

Не беда. На Норове Черва кого хочешь догонит. Не даром ведь гончая.

Черва решительно сбежала с крыльца трактира, закинула на вороного сумки, запрыгнула в седло и, гикнув, помчала навстречу свободе. Еще не догадываясь, в какую ловушку могут завести мечты о свободе. Она вообще была не догадлива.

Первый весенний месяц,

межевая неделя

Бездонные омуты

Под копытами Пеплицы смачно чавкнуло. Одолен выбранился и спешился. Сапоги по щиколотку погрузились в раскисшую грязь.

– Как в старые-добрые, да? – недобро усмехнулся он, потрепав кобылу по холке.

Та всхрапнула, и Одолен припомнил, что когда он здесь был в прошлый раз, выкапывая язвенник, Пеплицы с ним еще не было. Он покачал головой, сетуя на дырявую память, и с завистью вздохнул:

– Повезло тебе меня позже встретить.

Поведя ее в поводу и осторожно пробуя ногой ненадежную почву, прежде, чем наступить, Одолен пробрался к деревне.

Вокруг, насколько хватало глаз, простирались болота. С кряхтением гнулись к земле кряжистые, голые еще плакучие ивы. На ветру колыхались и шелестели жухлые после снега стебли камыша, осоки и душистого вереска, обрамляя топкие бочаги. Под руки лезли и кололись чахлые кусты клюквы, голубики и брусники. Под ногами стелился торфяной мох, листья морошки и плотоядной росянки, пожирающей гнус.

В воздухе стояла белесая мгла. Весна наконец заявила о себе, разогрела солнцем землю, растопила снег и оттого подняла в воздух клубы туманных испарений. И разбудила птиц. Вдали гукала выпь, слышалась кряква, скрипел коростель и свиристели чирки.

Здесь редко селились. Стаи камышовых котов-арысей малочисленны, а гнезда ужалок и того меньше. Посему наткнуться на поселение средь безлюдных верст было большой удачей. Но в эту безымянную деревеньку Одолен забрел не наобум. Не впервой.

В ее центре стояло древнее капище с деревянным идолом трехголового крылатого змея, бога Солнца-огня, земли и ветра Горына. Вокруг полумесяцем выстроился десяток хлипких досочных хижин на высоких сваях, напоминающих курьи ноги. К той, что на отшибе, Одолен привязал Пеплицу, по веревочной лестнице поднялся на крыльцо и постучал в крепкую дверь. Кабы только Багулка уже проснулась.

Оглядевшись, заметил на другом конце деревни рыбака. Тот сидел с удочкой, свесив ноги, прямо на пороге своей хижины и пристально наблюдал за чужаком. Изображать дружелюбие и махать рукой Одолен не стал. Расшаркивания у ужалок не в чести.

Покуда ждал, подумал о сестрице. Поди, добралась уже до Бронца, с ее-то упрямством. К волкодаву Одолен отослал ее не случайно. Горец и в обиду не даст, и от глупостей убережет. Он альфа посильней Червики будет.

Дверь наконец бесшумно отворилась, явив высокую, мосластую женщину с хищным, треугольным, смуглым лицом. В сарафане из небеленого льна и безрукавной душегрейке до полу, скрадывающей плоское тело. Густые, неприлично распущенные русые волосы до пояса перемежались пепельными и каштановыми прядями и дикарски вплетенными перьями и крысиными черепами. Она моргнула третьим веком, прикрывшим на миг каре-золотые глаза без белка со щелью зрачка. Зашипела, оскалив шилья клыков, стрельнула раздвоенным языком и с треском захлопнула дверь перед носом Одолена.

Что же, этого стоило ожидать. Цацкаться, уговаривая его впустить, и покорно ждать у порога, как верный пес, Одолен не стал. Ни псом, ни верным он никогда не был.

Толкнув незапертую дверь, шагнул в хижину, привычно уклонившись от летящей в голову тарелки. По старой памяти их с Багулкой жития бок о бок. Тарелка звонко разбилась о стену, разлетевшись по полу глиняными осколками. Багулка следом метнула вторую, с прытью, нежданной для едва вышедшей из зимней спячки ужалки. Посуду она никогда не щадила. Это глиняное добро на болотах не кончалось.

– Так и с-снала, что припреш-шься! – когда злилась, она всегда смягчала и растягивала шипящие.

Осознание, что Одолен не забыл ни толики, ни черточки ее образа, стиснуло сердце сомнением в правильности тогдашнего своего решения оттолкнуть ее. Что он получил, окромя тоскливых снов да полжизни скитаний бирюком? Но от ее слов в душе заворочалось самодовольство. Или то был взбудоражившийся ирбис.

– Ждала меня, значит? – лукаво прижмурился он.

Багулка снова зашипела, резко отвернулась, скользнула к кипящему котлу и принялась помешивать кашу, с чувством грохоча поварешкой по стенкам. Но движения ее постепенно замедлялись, делаясь сонными, как должно в начале весны или в конце осени. Одолен втянул носом благоухание его любимой молочной овсянки и совсем сомлел. Недели очищения водой и хлебом от зазорной ворожбы давали о себе знать.