Падают на пол шорты и джинсы.

Загустевает воздух, и, кажется, само пространство трещит, как жилы линий электропередач.

Так горячо, что щиплет уголки глаз — за что мне такое счастье? Прикусывают бок зубы, руки тянутся ниже, чтобы устранить последние препятствия, и вот кожа на коже, без помех. Ныряют в волосы на макушке пальцы, а у их корней уже мокро. Желание взвинчивается в воздух, заставляя хотеть разорвать на куски.

Погружение и сладкий вдох, цепляются в раму кровати пальцы, проминается матрас. Рельефная кисть скользит, петляя, в ущелье между грудей как река, прорвавшаяся с гор. Языки играют в салочки, иногда пленяясь сомкнутыми рядами зубов. Движение внутрь, и сорваны с губ первые стоны, они отлетают от поверхностей, вибрируя, растворяются в материи стен и мебели, но новые уже выносятся, дополняя.

Джордж слизывает влагу с плеча, вверх, по шее, останавливается у ушной раковины, шепчет неразборчиво, так лишь, что одна Лаванда понимает, прикусывая губу в очередном стоне. Лунки её ногтей впечатываются в его золотистые плечи. Унеси меня в свой космос, макрокосмос, потому что он больше истинного, так ощущается на губах эта бронзовая кожа на щеке.

Он приподнимается, обхватывают руки бёдра, мягкие подушечки по краям. Вонзаются близнецовые пальцы, словно в тесто, глубоко в ней наращивается темп, сбивая короткое и без того дыхание.

— Я люблю тебя, Джи, до самых звёзд…

Молодое тело напрягается, откинутое на подушки, осталась доля секунды, самая долгая доля секунды в истории перед тем, как его бедра последний раз ударят по её, и забвение унесёт тело в знакомый, но каждый раз уникальный, словно сон, горячий молочный океан, кончится воздух на последнем вскрике, и всё зло на километры вокруг распадётся на атомы, не выдержав мощи, рождённой двумя Творцами в слиянии.

Едва заметная косточка её шеи проступит сквозь изгиб запрокинутой головы, он коснётся горла, легонько сжав пальцы, и присоединится к ней в горячем океане, выныривая из него отрывистыми импульсами, увлекаемый под воду её пальцами, чтобы счесть, что умер, но проснувшись через неопределённое время лицом на её лице, грудью на её груди. Дыша в унисон, обнаружить себя всё в той же знакомой комнате близнецов на собственной кровати, совершенно обессиленным и счастливым.

«Ты — вся моя жизнь», — доносится снизу. Джордж закрывает глаза, задевая пушистым движением ресниц щёку Лаванды.

***

— Как ты сюда попал? — стояла Пэнси на последней ступени астрономической башни, ошарашенно глядя на Фреда, сидевшего лицом к закату, свесив ноги с перил.

— Ты не забыла, с кем имеешь дело? Я могу оказаться хоть среди ночи в спальнях Слизерина, чтобы задокументировать на патефон, как ты сопишь по ночам, — Фред улыбался вполоборота. Его волосы в свете опускающейся к горизонту звезды горели медью ещё ярче.

Паркинсон проследовала к перилам, опасливо глядя вниз, перегибаясь.

— Садись, не бойся, я зафиксирую тебя связывающим.

Переставив неуклюже несколько раз руки и ноги, девушка оказалась по ту сторону и присела на широкий край. Маленькая спина в белом летнем платье оказалась подле большой в голубой футболке.

— Брахиабиндо, — произнес Фред, и невидимые путы связали Пэнси с ограждением. Она поболтала, смакуя острые ощущения, ногами, висящими над огромной пустотой, кончающейся зелёным сочным газоном. Кожа сразу же начала аккумулировать излучающееся от светила тепло, а глаза пришлось прищурить, защищая от яркого света.

— Не знаешь, почему я тебе так легко и безоговорочно доверяю? — смеясь, слизеринка перевела взгляд на зелёный простирающийся ковёр вдали.

— Не знаю, это опасно, ведь у нас в семье Перси. Вот, — парень просунул руку в карман, — стибрил для тебя из-под носа у Пинс.

В руке лежали мятные конфеты.

— Ого, мои любимые! — радостно сгребла Пэнси овальчики в бумажной упаковке, — я думала, она их прячет в месте, не менее недоступном, чем люк под ногами Пушка!

Она вскрыла обёртку и с блаженством опустила одну из конфет в рот. Язык сразу же принялся обволакивать стекающий сахар.

— Ты уже скучаешь по Джорджу?

— Скоро увидимся, остался один день.

Он скучал по Джорджу, но знал: у того всё хорошо. Ещё одна пересдача, и Фред отбудет в город. А сейчас под его ногами весь пустой Хогвартс, такой непривычно немой и прохладный, и лишь с десяток таких же оболтусов, как он и Пэнси, корпят над книгами.

Коричневые волны каре подруги танцевали танец башенного ветра. Несколько дней назад на задымлённой платформе Хогвартс-Экспресса, в стороне от толпы, спрятанные за газетным киоском, белые пальцы скрутили одну из этих прядей в завиток, переместились на шею, направляя к себе, и столкнули в коротком касании две пары слизеринских губ. Фред, провожавший семью на поезд, приметил платиновые волосы за металлическим уголком сооружения и кинул в сцену зоркий глаз.

— Я буду писать, — серые глаза всматривались, чтобы запомнить мгновение, в кончики карих ресниц и ореховую резную радужку под ними, а длинная рука властно удерживала талию, не давая женскому телу шанса сделать шаг назад. — В нашем мэноре с десяток сов, я буду выбирать под настроение, поэтому ты будешь знать тон письма ещё до распаковки, — запрокинул голову в характерном стеклянном смехе Малфой, а Пэнси только крутила пуговицу его рубашки, прильнув к груди и стараясь дышать в унисон.