– Чего зенки вылупили, каракатицы морские, или работы нет? – заорал боцман на подтягивающихся к месту происшествия матросов. – А ну разошлись по местам!

Я от греха подальше схватился за тряпку. Опустился на корточки перед лужицей мочи, но вытереть не успел – рядом возникла грозная тень.

– Ушел отсюда.

– Но я хотел…

– Кому сказано, пошёл вон! – взревел боцман армейским горном.

Вскочив на ноги, я побежал в сторону трюма. Не пошел, а именно побежал, подальше от разъяренного боцмана. Последнее что успел увидеть: грузную фигуру, опустившуюся на колени. Она поглаживала темные доски палубы, нашептывая слова: то ли молилась богам, то ли просила прощения у оскверненного корабля.

Про Ленни старались не вспоминать, словно не существовало никогда человека с таким именем. Оставшиеся вещи в виде изношенных ботинок и узелка матросы распределили промеж собой, мне же достался гамак. Наконец удалось покинуть тюфяк, набитый залежалой соломой.

Кроме шмоток остались обязанности Ленни. Я все ждал, когда меня переведут из трюмной обезьянки в юнги, но капитан не спешил заполнить пустующую вакансию. А ведь в команде с учетом пропавших на острове матросов, отсутствовало четыре человека. И как теперь будут распределены нагрузки?

Это стало понятно на следующий день, когда кряжистый боцман поднялся на рею. Сделал это легко и по-молодецки, сбросив на ходу добрый десяток лет. Куда до него Ленни, вечно путавшемся в вантах.

Яруш поселился в вороньем гнезде, и кажется, спал там и ел, а его сменщик Зычник перешел в распоряжение марсового.

Бабура перестал донимать меня морской наукой. Раньше заставлял зубрить дурацкие названия и вязать узлы, таскал с собою в трюм, проверять надежность крепления грузов. Теперь же я делал это в одиночку, два раза в день совершая обход. И не приведи Всеотец, во время качки покатится хотя бы одна из бочек. Бабура лично обещался шкуру спустить, и только после этого отдать на расправу боцману.

Еще вчера я не придавал этим угрозам значение: для матроса выругаться, что блохастому псу почесаться. Порою эта привычка раздражала, а чаще забавила, уж больно ловко выходило сквернословить у некоторых. Забавила ровно до тех пор, пока я не увидел летящего за борт Ленни. Без положенного собрания, без свидетельств и брошенных в защиту камней.

Оказывается, угрозы вышвырнуть в океан на пропитание голодным акулам или вздернуть на рее были реальностью. Два месяца назад, меня вполне могли заставить станцевать последний танец с Жанетт. Зак тогда сказал, что мне повезло, что у капитана было хорошее настроение. Кто же знал, что он не шутит.

Случившееся меня не напугало, скорее удивило. На улице и не такое видеть приходилось: лихой народ за неосторожно сказанное слово готов был перо под ребро вогнать. Но то бандиты прожженные, здесь же солидное торговое судно, а замашки…

Может прав был Ленька, когда говорил, что право сильного везде в приоритете. Что судьи только для виду поставлены, а законы писаны для богатых, чтобы простой люд проще было в узде держать. Аристократы те же самые бандиты, только словесам красивым обучены и моются по два раза на дню. Сними с такого камзол, помори два дня голодом, и увидишь, как его светлость за краюху хлеба в глотку вцепится готов.

Не верил Ленька в Новый Свет. Не верил в людскую способность создать лучший мир. Он прямо так и говорил:

– Ты здесь никто, и там будешь пустое место. Для того, что мир стал справедлив, ты должен родиться с золотой монетой во рту или наворовать столько, чтобы остальные завидовали.

Может и прав Ленька… Что про людей говорить, если сами боги творят беспредел. Взять того же Всеотца, проклявшего родного сына. За что он наказал Джа? За то, что тот пожалел несчастных людей, вынужденных влачить жалкое существование под небом? За то, что подарил им частичку божественной силы в виде Печатей? Джа хотел блага для человечества, а Всеотец? Чего он хотел, чтобы ему поклонялись и приносили жертвоприношения? Тогда чем он отличается от земных властителей: аристократов или купцов, обожавших мзду, угодничество и лесть? Тем, что в отличии от них живет на небесах?

Такого бога можно бояться, можно ненавидеть, но любить не за что. Сомневаюсь, что на это были способны даже чернецы – верные псы на службе хозяина. Работающие за сладкую косточку, брошенную со стола.

Я думал об этом в редкие минуты, выдававшиеся свободными. Когда можно было застыть на баке, вглядываясь в далекий горизонт в надежде, а вдруг промелькнет полоска земли.

Но ее все не было: ни полоски, ни долгожданного крика смотрового. Даже птицы - пернатые предвестники суши, и те не кружили над кораблем.

– О чем задумался, Танцор? – Зак подошел и встал рядом. В последнее время от добродушного настроения марсового не осталось и следа. Вот и сейчас недовольно поводив бровями, он достал горсть шариков и загнал под верхнюю губу.

– Шестьдесят седьмой день в пути, - произнес я в отчаянии, - а земли не видно.

– Чего ты хотел, Танцор? Сначала в порту застряли из-за барона, забери демоны его душу. Потом угодили в мертвый штиль, и эти еще в довесок, - марсовый покосился в сторону юта, на котором безмолвной статуей возвышался брат Изакис.