Слово-то какое выбрал – «присмотрит». Скорее уж отконвоирует до места назначения, передав с рук на руки. Потом меня обрядят в одежды благородного и выпустят прогуляться в город. Может и походный саквояж всучат, с якобы хранящейся внутри Печатью Джа.

Вот только для чего? Божественный камень не был целью чернецов, другое дело - конечный покупатель. У Церкви под носом наладили канал поставки запрещенных артефактов. С помощью подсадной утки, то бишь барона они планировали его раскрыть. Увы, его светлость оказался слишком глуп, не справившись с ролью простого перевозчика. Теперь его требовалось срочно заменить, но кем? Правильно, тем кого не жалко, и кого вряд ли стану искать. Отработают материал и прикопают в ближайшем лесочке. Или даже заморачиваться не станут, прирежут прямо в номере гостиной, а местная стража спишет все на обыкновенный грабеж.

Бежать, нужно бежать, но куда? Еще этот брат Изакис - вечно торчавший на шканцах и нервирующий команду.

– Как голову подниму, он на меня смотрит, – жаловался матрос по кличке Рябина. – И взгляд такой нехороший, будто грехи мои чует.

– Кому ты нахрен сдался, с грехами своими, - не выдержал Бабура.
– То, что дочку пекаря позапрошлой весной обрюхатил, не считается.

– Как же не считается, кто же её бедняжку теперь замуж возьмет?

– Так её и до тебя никто не брал, уж больно страшна девка: морда в крапинку, над губой натурально усы растут, а голос, ровно нашему боцману яйца прищемили. Потому не грех ты сотворил, а великое благо. Без тебя сгнила бы девка с тоски, а с ребёночком глядишь и обретет счастье.

Не один Рябина побаивался грозного чернеца. Матросы продолжали носить перста на цепочках, а стоило фигуре в плаще показаться на шканцах, как принимались истово чертить обереги. Даже боцман ругался меньше прежнего, то и дело косясь в сторону брата Изакиса.

Знали бы они, по чью он здесь душу.

Я не знал, что океан может настолько обрыгнуть. Вместо земли - вечно качающаяся палуба, вместо жратвы - твердокаменные галеты, солонина и безвкусная вязкая жижица, называемая кашей. К концу второго месяца я тихо ненавидел всех, готов был шипеть и дыбить шерсть, не хуже ополоумевшего Фартового. Да покусают крысы сию зловредную тварину.

В родном районе Кирпичников у меня имелось три лёжки: всегда было куда пойти и где спрятаться. Или просто побыть в одиночестве, когда все опротивело. Всеотец до чего же я устал от людей!

«Оливковая ветвь» представляла собою огромную бочку, набитую горластой матросней. Даже темные закутки трюма не спасали от боцманского рёва. И гальюн, место отхожее, был вечно полон народа: как не заглянешь, то один сидит, в носу ковыряется, то другой трубку курит. Я начинал завидовать смотровым, которые хоть иногда могли побыть в одиночестве.

– Танцор, проверь бочки с зерном.

– Танцор, подотри на шканцах.

– Танцор, почему вода в трюме?

Да потому что – хотелось заорать в ответ. Она всегда там, хоть каждый день помпой откачивай, а потом поднимайся наверх и убирай за нагадившим Фартовым. И не приведи Всеотец, кто-нибудь наступит на кучу, и разнесет дерьмо по палубе.

Никогда в своей жизни столько не работал. Руки мои были приучены к тонкой работе, здесь же сплошные мозоли, постоянно сдираемые и кровоточащие.

– Запомни, Танцор, этот узел называется рифовым. Его можно связывать и затягивать обоими концами. Обыкновенно применяется для закрутки парусов и крепления малых грузов.

Слушал я Бабуру, а у самого злоба внутри поднималась. Так и хотелось найти что-нибудь потяжелее и тюкнуть здоровяка по голове. Только вот беда, на корабле просто так ничего не валялось: оно или было убрано, или привязано на семь узлов.

Проклятые узлы… морячье совсем с ними рехнулось. Один Бабура знал сто способов плетения веревки. Скажите на милость, нахрена столько выдумывать?

Я умел терпеть. Умел сносить подзатыльники и беспрекословно выполнять приказы. Умел слушать одни и те же истории, делая вид, что интересно, когда невыносимо скучно. Умел смеяться над дурацкими шутками, повторяемыми каждый день. Умел молча кивать и соглашаться с любой произнесённой вслух ерундой. Я многое, что умел. Главное, не забывать считать дни до прибытия в Новый Свет, и тогда сразу становилось легче.

Второй месяц подходил к концу. Если верить всезнающему Рогги до появления чаек, предвестниц земли, оставалось меньше недели. Каждый истосковался по берегу и даже второй пассажир, вечно скрывающийся в каюте, стал появляться на палубе. Он подолгу замирал у борта, вглядываясь в горизонт.

Странный он был. Хотя Рогги и признал в нем писаря, я его таковым не считал. Длинные холеные пальцы - не показатель. Они могут быть у людей разных профессий: не только у тех, кто привык иметь дело с бумагами или музыкальными инструментами, но и у воров. Мне ли этого не знать.

Второй пассажир многим не нравился: своей молчаливостью и отстранённость. Не нравился он и брату Изакису. Чернецу никто не нравился, но за этим господином он приглядывал особо. Тот на шканцы и церковник следом за ним. Тот за едой на камбуз, глянь, а брат и там ошивается, отсвечивая лысым черепом. Может его не только за мной приглядывать оставили? Не настолько Сига из Ровенска значимый человек.