Взяв из рук кардинала кинжал, капитан внимательно осмотрел его. Ближайшие его соседи заметили, что капитан вдруг вздрогнул, и рука, державшая кинжал, тоже задрожала.

— Кинжал вашей светлости! — наконец сказал он, протягивая герцогу оружие. — На рукоятке вырезан герб вашей светлости.

За этими словами последовало мёртвое молчание. Озадаченный герцог машинально взял кинжал из рук капитана; на лезвии ещё была видна кровь дона Мигуэля.

— Да, это мой кинжал, — прошептал герцог.

— Ваша светлость, без сомнения, может объяснить... — снисходительно начал кардинал.

Герцог Уэссекский уже готов был отвечать, но в этот момент в разговор вмешался один из стражей.

— Мне показалось, что сейчас какая-то женщина бежала через сад, — обратился он к своему начальнику. — Я не мог хорошо разглядеть её, но видел, что она была в белом и быстро пробежала вдоль террасы, недалеко от этого окна.

— Тогда ваша светлость, может быть, скажет нам... — мягко настаивал кардинал.

— Я ничего не могу сказать вашему преосвященству, — холодно возразил герцог Уэссекский. — Я всё время был в этой комнате и не видел поблизости никакой женщины.

— Ваша светлость находились здесь одни с маркизом де Суаресом? — с глубоким удивлением сказал кардинал. — Женщина...

— Здесь не было никакой женщины, — с твёрдостью произнёс герцог, — я был с глазу на глаз с маркизом де Суаресом.

В зале снова воцарилось мёртвое молчание. Вышедшая из-за туч луна осветила группу людей, с благоговейным ужасом отступивших от покойника и стоявшего возле него знатнейшего герцога страны, который только что сознался в убийстве.

Первый пришёл в себя начальник стражи.

— Кинжал вашей светлости... — в смущении начал он.

— Ах да! Я и забыл, — спокойно сказал герцог Уэссекский, поднимаясь с колен, а затем вынул шпагу из ножен и, переломив её о колено, бросил обломки на пол. — Я готов следовая за вами, капитан, — произнёс он с присущей ему гордостью и в то же время с той приветливостью, благодаря которой всегда удивительно легко было общаться с ним.

Присутствовавшие молча почтительно расступились, чтобы дать дорогу его светлости герцогу Уэссекскому, покидавшему комнату в качестве тюремного узника.

В молчаливом уединении Тауэра [36] герцог Уэссекский имел много времени обдумать своё положение. Только один роковой осенний вечер — и какие перемены в его судьбе! Вчера он был первым джентльменом Англии, которого многие любили, некоторые боялись, но все уважали, как истое воплощение национальной гордости и национального величия, а сегодня? Но о своей собственной судьбе, о позоре, обрушившемся на него, герцог почти не думал. При философском взгляде на жизнь он до сих пор сохранял беззаботность игрока, который всё поставил на карту, всё проиграл и доволен, что может покинуть зелёный стол. В те времена жизнь вовсе не считалась таким неоценимым сокровищем, как мы привыкли думать. Может быть, нельзя было бы утверждать, что одна только вера помогала герцогу так легко переносить неожиданное и трагическое завершение его блестящей карьеры, но она, несомненно, дала ему спокойный, лишённый горечи образ мыслей философа, для которого жизнь не имеет больше цены. И действительно, какую цену имела теперь для него жизнь? На этой мысли герцог останавливался с горечью не потому, чтобы боялся смерти или огорчался выпавшим на его долю позором; нет, его печалили обман женщины и утрата иллюзий.

С одной стороны — его «Фанни», чудное воплощение девичьей чистоты, кокетливая, нежная, с честными, ясными голубыми глазами и искренней, весёлой улыбкой; с другой — Урсула Глинд, с обнажённой грудью, с пылающими (только не от стыда!) щеками, влажными от выпитого вина глазами, слабо протестующая против властного прикосновения дерзкого испанца, чтобы через несколько минут отмстить ему с неистовой грубостью уличной женщины, которая настолько пьяна, что не может понять своё преступление. Что-то внутри говорило герцогу, что это — не та женщина, которая гадала на маргаритках и дрожала от наслаждения при звуках пения птиц, и не та, которую он полюбил в один миг и которую поцеловал в безумную минуту небесного блаженства. Возможность обмана ни разу не пришла герцогу в голову. Всё было подстроено с дьявольской хитростью, и нужна была сверхъестественная проницательность или холодный ум бесстрастного математика, чтобы догадаться, в чём дело. Одно лишь сознавал герцог вполне отчётливо — что в первый раз в жизни он полюбил так, как только может любить человек, и что любимая женщина оказалась в его глазах развратной лгуньей. Он принуждён был этому верить. Разве он не видел её собственными глазами? Да и кому могло прийти в голову, что на свете могут быть два лица, настолько похожие друг на друга? Он придумывал для преступницы всякие объяснения и оправдания, кроме единственно верного. Она могла помешаться, могла не отвечать за свои поступки, — да, но сознательно, добровольно стать развратницей — никогда! У неё была двойственная натура, которою попеременно управляли то ангелы, то дьяволы!

В немногие дни, оставшиеся до судебного разбора дела, единственным компаньоном герцога был Гарри Плантагенет. Верный пёс как будто прекрасно знал, что его хозяин страдает, что его теперь нельзя ничем утешить, и часами сидел возле него, положив ему на колени свою умную голову, с немым сочувствием глядя ласковыми глазами в его серьёзное лицо. Лучше, нежели кому-нибудь, Гарри Плантагенету было известно, что когда никто не мог их видеть, гордость и горечь отступали на задний план, и горячие слёзы немного облегчали страдания, разрывавшие сердце герцога Уэссекского. И, видя эти слёзы, Гарри Плантагенет свёртывался клубочком и укладывался спать, своим тонким собачьим инстинктом чувствуя, что теперь в мрачной келье башни воцарялись мир и покой.

Дни шли за днями, и высшее общество Англии готовилось увидеть перед судом пэров самого известного из их круга, обвиняемого в низком убийстве, а в одной из самых маленьких комнат на половине королевы одиноко сидела Мария Тюдор, то молясь, то погружаясь в печальные мысли.

Теперь это была не гордая, своевольная Тюдор, страстная, жестокая, капризная, но просто средних лет женщина с разбитым сердцем, с распухшими от слёз глазами, занятая лишь одной мыслью: спасти его. Но как спасти?