— А если я не возьму эти деньги, вы их употребите на то, чтобы засадить отца в тюрьму?

У нее снова перекосилось лицо, уже сильнее.

— Что ты! Я никогда так не поступлю с Юрой! — и голос ее уже стал не таким ровным. И в этом я ей почему-то поверил. Но не стал копаться в причинах такой своей внезапной веры.

— Хорошо. Тогда прощайте. Я со всеми проблемами разберусь сам.

Что-то еще промелькнуло в ее глазах. Непроницаемость сползала с ее лица, но те эмоции, которые там проявлялись — я их не понимал. И не хотел понимать. Она мне никто, и на ее эмоции мне плевать.

— Почему ты не хочешь принять помощь, Егор?

Помощь? Она называет это — помощью? Нет, это не помощь. Это — подачка.

— Тридцать лет прошло, Ада. Тридцать. А ты так и не поняла, что не все в этой жизни можно купить за деньги.

Эти слова я буквально выплюнул. И мне было уже плевать, что я снова говорю ей «ты». Какая разница, как я к ней обращаюсь? Это наш с ней последний разговор.

— Почему ты так жесток со мной, Егор? — спросила она вдруг тихо.

И это слова что-то сорвали во мне. Еще секунду назад я твердо был уверен, что сейчас развернусь и уйду. И никогда, никогда больше не скажу ей ни слова. А теперь — теперь я говорил. Еще как говорил. И с каждым словом все громче и громче.

— Я жестокий? Я жестокий?! Ах, это я — жестокий?! Я тебе только один эпизод расскажу! Только один! Ты знаешь, как я в детстве проводил все дни накануне Восьмого марта? У отца на работе. Он специально узнавал у воспитательниц, в какой день дети будут делать открытки для мамы на Восьмое марта — и в это день не отводил меня в детский сад, а забирал к себе на работу. Потому что он, блядь, не знал, как объяснить своему сыну, почему все дети рисуют открытку маме, а мне ее рисовать некому. У меня ни мамы, ни бабушки, ни тети, и, вообще — ни-ко-го. Только батя, но ему дарить открытку на Восьмое марта как-то не то. И он приводил меня к себе на работу, сажал за свободный стол, мне давали листы бумаги и ручку, чтобы мне было чем заняться, и чтобы я никому не мешал. И вот на черновиках каких-то то ли статей, то ли научных работ, ручкой, я и рисовал открытку дорогой мамочке. И это только один случай, — под конец я уже орал. — Один! — я выставил вперед руку и почти ткнул указательным пальцем ей в лицо.

А потом так же резко опустил руку. У меня кололо в боку, и было такое дыхание, будто я только что кросс пробежал с рекордным временем.

Ада вдруг всхлипнула. Глаза ее блестели.

— Не смей! — я уже буквально ревел как раненый зверь. — Не смей тут мне рыдать! Я тебе все равно не поверю. Я тебя… я тебя… — последние слова я то ли не смог произнести, то ли ими захлебнулся.

Ада резким движением оттерла глаза.

— Хорошо. Это ничего. Это… это не имеет значения, ты прав. Но почему, Егор, ты не позволяешь тебе помочь? Я просто хочу… хочу, чтобы тебе было легче.

— Хочешь сделать мне, как легче — уйди! И никогда не возвращайся!

У нее в глазах стояли слезы, кончик носа был розовый, руки дрожали — вместе с трясущейся собакой. Но ее упрямства я недооценил.

— Я все знаю. И что ты уволился с работы. Ты, наверное, ищешь сейчас какие-то способы быстро раздобыть денег. Егор, позволь мне помочь тебе. Я не хочу, чтобы ты связался… связался с чем-то нехорошим. С криминалом. Пожалуйста, Егор.

— Мы с отцом прожили почти тридцать лет без твоей великодушной помощи. И сейчас справимся.

— Тебе же так будет проще, Егор, — упрямо продолжала она, будто не слышала мои слова. — Ты сейчас не живешь — выживаешь. Давай, я помогу твоему отцу. А ты снова будешь жить своей жизнью. Полноценной. Делать то, что нравится. Заниматься любимым делом. Встречаться с девушками.

Фраза про девушек почему-то окончательно выбила у меня почву из-под ног. Это просто уже какой-то абсурд.

— Спасибо, мама! — выплюнул я. А Ада отшатнулась как от пощечины. — У меня все в порядке. Я со всем справляюсь сам. Как-то тридцать лет мы с батей без тебя справлялись — и сейчас справимся. И девушка у меня, кстати, есть. Прекрасная чудесная девушка. Которой совсем не важно, сколько у меня денег. Которая понимает, что не все покупается. Верная и надежная. У которой кот — в пять раз больше вот этой вот шавки, — я мотнул головой в сторону трясущегося недоразумения. Оно у меня почему-то вызывало особое раздражение. — Этот кот таких на завтрак жрет.

— Егор, ну какие девушки с котами-монстрами? Что за фантазии? Зачем ты все это придумываешь?

— Он не придумывает.

Я резко обернулся и буквально впечатался губами… в Лесю. Почувствовал, как она смачно поцеловала меня, почувствовал ее руку на своей талии. И буквально охреневая от удивления — в который раз за последние полчаса — услышал:

— Это я — та самая девушка. И кот у меня, в самом деле, есть. Только я не позволяю ему питаться собаками — у него от них несварение и жидкий стул.

У меня было полное ощущение, что сейчас я сделаю что-то совсем неадекватное. Нервная система безапелляционно уведомила меня, что она не вывозит. Что нам нужен принудительный ребут, а то и шатдаун. А Леся прижалась ко мне крепче.

— Егор, пойдем домой. Я там обед вкусный приготовила.

Это были те самые слова, которые запустили и ребут, и шатдаун, и много чего еще сразу.

Мы молчали всю дорогу. Молчали в подъезде, молчали в лифте. Только за руки держались и смотрели друга на друга. О чем думала Леся, я, конечно, не знал. А я смотрел на Лесю так, будто не видел ее раньше. Словно она какая-то другая. Новая. И думал о том, что эту новую Лесю я никуда не отпущу. Прямо сейчас — точно не отпущу. А потом… Я не думал ни о каком «потом». Только здесь и сейчас, в котором есть я и Леся.