Из темноты неожиданно вынырнула огромная, но тонкая клешня, на конце которой что-то болталось. Она поблескивала в темноте, бесшумно изгиналась на костистом соединении, худая паучья лапа. Она приблизилась ко мне, и я с ужасом рассмотрел человеческое лицо, нанизанное на отросток. Оно открыло рот в немом крике и широко распахнуло пустые глазницы, издавая громкий визг. Я отпрянул от него и побежал так быстро, как мог. Рядом появлялись новые и новые лапы, каждая из которых держала незнакомые мне лица, мужчин и женщин, взрослых и детей…

А впереди было целое дерево клешней, спутанных между собой, будто ветви или лианы. На дереве висели плоды в виде кожаных масок, трофеи той мерзости, в плен которой я попал.

Не в силах больше перенести кошмарных видений, я дико закричал и бросился прямо на дерево, рискуя затеряться меж его ветвей.

Я упал на колени в комнате, стены которой были обшиты толстыми листами стали, в середине помещения высился алтарь. Это была живая скульптура, похожая на изогнутые рога, что цеплялись друг за друга, переплетаясь крестом. По структуре она никак не отличалась от предмета, который мне показывал Фрэнсис, – такая же бугристая поверхность, тот же членистый, ороговелый покров. С верхушек отростков, на бетонный пол, ниспадали крупные зеленые капли.

Это был эпицентр силы этого существа. Его святая святых, его алтарь. Говорящий золотой телёнок. Через эту комнату он мог распространять влияние на внешний мир. Я чувствовал это, как и чувствовал, как чуждые мысли заполоняли моё естество и туманили рассудок. Находиться здесь было истинным мучением, голову пронзили миллионы клешней-иголок, выцарапывания остатки сознания.

Со второго раза я всё-таки поднялся с колен и потащил канистру к алтарю, уже не обращая внимания на рану и непрекращающийся поток крови, хлещущий из неё.

Я щедро полил монумент горючим, с удовольствием вдыхая пары и характерный запах, и начал отходить, плеская бензин под ноги. Нужно было сжечь всё. Все без остатка. Но я не был самоубийцей, поэтому отходил к лестнице, оставляя за собой кривую дорожку, которую я планировал поджечь уже у выхода из особняка.

Подъем мне дался с трудом, я растратил почти все силы, но упорно продолжал брести к выходу. Бензина ещё оставалось много…

Я почти добрался, когда меня перехватили в одном из коридоров. Я слишком поздно различил топот ног, ведь все звуки перекрывали мелодии фортепиано и стук сердца в ушах. Когда я их заметил, было слишком поздно. Я успел вытащить зажигалку, глядя, как трое полицейских бегут ко мне, будто в замедленной съемке.

Откуда они здесь появились? Почему я их не заметил?

Щелчок…

Чертов кремень выдал только искру.

Щелчок…

Где же пламя? Мне нужно пламя!

Щелчок…

Горящая зажигалка упала на ковер и огонь радостно побежал по полоске к подвалу, почти мгновенно занялись деревянные перекрытия и дверные портьеры.

Меня повалили на землю, начали скручивать руки. Один из полицейских сбросил куртку и принялся тушить огонь. Каким-то чудом я встал на колено, стараясь сбросить уродов, которые силились меня удержать. Я должен был, должен был им помешать.

Меня поволокли к выходу, ковер стелился перед носом, кисти сжали тиски наручников.

Улица была объята огнями полицейских мигалок, всё мерцало и светилось, будто на Рождество. Уже подъезжали пожарные машины, точно знали, что их помощь здесь потребуется. Вокруг уже поставили оцепление, машины продолжали подъезжать и подъезжать, будто каждый патруль в городе был направлен в Дрешер.

Даже когда меня вывели, я продолжал вырываться и безумно вопить. Я обязан был сжечь это место дотла, убедиться, что всё сгорело. Я желал только жечь, жечь, жечь! Когда меня приковывали к кушетке в карете скорой помощи уши заполнял этот жуткий вопль, неестественный, странный крик.

Я с трудом смог понять, что это мой охрипший голос.

Эпилог.

Рубашка смирительная, глаза грустные.

На белом потолке были две трещины. Теперь я целыми днями пялился только на них.

Первая трещина напоминала мне Амазонку, она была широкой, ветвистой, с гладкими и полукруглыми линиями. Вторая была прямая, как молния, темнее и острее. Если сильно зажмуриться, трещины пересекались и рисовали мне картинки, образы.

В палате был телевизор, но смотреть его я не хотел, боялся новостных передач, а пульт мне не давали. Дотянуться до него самостоятельно я тоже не мог, запястья были прикованы к металлическим поручням кушетки. Ещё был маленький и потрепанный радиоприемник, который иногда включали, позволяя послушать тарахтение ведущих.

Уже два дня с тех пор, как я пришёл в себя в больничной палате. Вставать мне запрещали, на вопросы никто не отвечал. Медсестры сторонились от меня и вели себя так, будто меня и не было, врача я всего-то раз и видел. Персонал просто отказывался со мной разговаривать. Я пугал их.