Люся, лежавшая до этого лицом от него, медленно повернулась на спину, затем тоже села, придерживая обеими руками сорочку у горла.

— Не бойся, говоришь? А ведь я, кажется, в самом деле начала бояться. И я скажу тебе, чего боюсь. Боюсь, что не тебя ждала.

— А кого же? — глупо спросил Владимиров.

— Не знаю… Пришел тогда, десять лет назад, и приходишь сейчас ты…

Неожиданно шумно и звонко прогромыхал в ночной тишине запоздалый трамвай. И когда затих, растворился бесследно последний отголосок звука, тишина повисла еще более плотная и тягостная…

Ромка

И еще в свертке была записка: «В следующий раз, Сереженька, выбирай ткань покрепче, твоя избранница нетерпелива»…

* * *

Я видела его лишь однажды, лет двенадцать назад. По-моему, в первый класс тогда пошла. Крепче всего запомнились мне его сплошные, очень ровные, как подпиленные, зубы. Потому, наверное, что он все время улыбался или смеялся. И мы вместе с ним хохотали — и мама, и папа, и я. Он был очень смешной — Ромка. Я, мелюзга, тоже звала его Ромкой. Он, помнится, на этом даже настаивал. Ромка в тот, первый свой приезд подарил мне большущего плюшевого зайца — самую любимую мою игрушку. Зайца, конечно, тоже нарекли Ромкой, спала с ним чуть ли не до десятого класса.

Я видела его лишь однажды, но знала о нем столько, что, казалось, сама вместе с родителями пять студенческих лет с Ромкой не разлучалась, проучилась в одной группе. Мама с папой любили вспоминать его проделки, его остроты, его сомнительные амурные и прочие похождения. Ромке все прощалось, для Ромки существовала особая шкала ценностей. Хранилась на антресолях коробка с их студенческими фотографиями, время от времени — обычно мама — доставали ее, рассматривали снимки. Я тут же подсаживалась, требовала, чтобы мне подробно объясняли кто, что, зачем и почему. Обожала рассказы о Ромкиных подвигах. Не припомню ни единой фотографии, где бы он не скалил зубы. И почти все вокруг него. Мама с папой — молодые, лохматые, беспечные. Я родилась за месяц до защиты дипломов.

После института Ромка уехал на Урал, писем не писал, но четыре раза в году слал телеграммы — в наши дни рождения и на Новый Год. Зато звонил частенько, и мои родители ему звонили.

Охали, ахали. Я завидовала их дружбе, не ослабевшей за столько лет. Я вместе с ними любила Ромку. Мама с папой не очень преуспели, Ромка же неожиданно выбился в немалые начальники, стал директором завода. Они гордились им, словно была в этом и их заслуга. Я тоже гордилась.

И вот прозвучал этот звонок. Ромкин звонок. Поздним вечером, я уже легла. Трубку подняла мама, заверещала так, что я всполошилась. Выскочила в коридор — непонимающе уставилась в мамины восторженные глаза. Рядом с ней плотоядно потирал руки счастливый папа. Произошло знаменательное событие — завтра к нам должен прилететь Ромка. Сделает крюк откуда-то или куда-то, задержится на денек-другой. Для меня это была двойная удача. Идея созрела мгновенно. Ромку сам Бог послал: лучшего случая, чтобы позвать к нам Сережу, не придумать. За одним столом с Ромкой все прокатится, убеждена была, без неминуемых рытвин и ухабов.

Ромка запретил нам встречать его в аэропорту, даже номер рейса не сообщил. Велел ждать в вечерних туалетах, подмытыми и трезвыми. Обещал нагрянуть в девять вечера. Но следующий его звонок, уже дверной, раздался около полуночи, самолет запоздал. Ждать гостей всегда непросто, особенно когда все приготовления давно закончены и стол накрыт. Но дожидаясь Ромку, мы прямо извелись.

Я почему-то не поспешила в коридор его встречать вместе с родителями. То ли не решилась посягнуть на их полновесную радость заветной встречи, то ли вдруг по-девчоночьи засмущалась чего-то. Стояла, прильнув ухом к закрытой двери в свою комнату, затаив дыхание.

Сначала были одни поцелуи. С мычанием и придыханием. Потом, судя по доносившимся до меня звукам, папа стаскивал с Ромки плащ, а тот строил из себя анекдотичного гомика, сопротивлялся, лепетал тонким, карамельным голоском.

— Ах, — причитал томно Ромка, — что он делает со мной, противный! Ах, он оголяет меня! Мои плечи! Ах, я весь плавлюсь, как та свеча! Геморроидальная! Уйди, шалунишка, я весь такой юный, весь такой непорочный я!

Басовито ржал папа, колокольчиком звенела, хлопала себя по бедрам мама.

— Тише вы, — цыкал на них Ромка, — девочку мне разбудите!

Я открыла дверь и вышла к ним.

— Ой какая очаровательная девочка! — закатил глаза Ромка.

— Какой чудный ребенок! Подойди ко мне, дитя мое, я тебя облобызаю!

Я возвышалась над ним на полголовы и чуть присела, дабы ему удобно было расцеловать меня сначала в обе щеки, а затем в лоб.

— Какая милая девчушка, — восхищался Ромка, гладя меня по плечу. — Какие перышки мамины, какой носок папин! Ты по-прежнему делишь постель только с моим зайцем? Таблицу умножения выучила? Мамочку с папочкой слушаешься? Зубочки перед сном не забываешь чистить?

Я сразу приняла Ромкину игру. Ему отчего-то вздумалось вдруг превратить меня в ту пухлощекую малышку, которую видел здесь много лет назад. Сохранить прежний уровень отношений — взрослого дяди и маленькой девочки. Я подыгрывала ему с нескрываемым удовольствием — попискивала, хлопала глазками, надувала губки и ковыряла пальчиком стенку. Но мама прервала эту идиллическую сцену, заторопила всех к столу, громко сетуя, что тыщу раз уже все подогревала. Ромка, хоть и намекнул, что заодно и позавтракает, не сел, пока не раздал нам извлеченные из кожаного желтого кейса подарки. Угодил всем. Классными мокасинами — папе, великолепным пушистым свитером — маме.